Елена Сунцова - Голоса на воде Страница 7

Н. К., К. В.

Сообщества, в которых я состою, —смутившиеся сообщества.Что это?Объяснял мне Андрей Хлобыстинв день моего двадцатишестилетия.Мы едем в автобусе из Петергофа,в метро до центра:— Её лицо холодное и злое,ногти синеватые, как у негров.Я пытаюсь расслышать, покуда несётся поезд.Какое-то время молчит.— Однажды я ехал в метро, покурив грибов,тьфу ты, понюхав, — короче, понятно — этакем-то приведённая и рассаженнаятолпа метроидиотовувиделась мне как картина Босха:мальчик с плеером щёлкал зубами,раскачиваясь и лая,бабка с кошёлкой — оборотень в очках —обросла чешуёй и шерстью.Окостенев, еле выбрался на Гостинку.У тебя же такое было?— Да, — вру Хлобыстину я, напрягая связки, —было! Кошмар! Я тебя понимаю!— Видишь,и она для меня такая, такое чудо —вище, в непрерывном трипе не угасаетжелание так обнять её, чтобы слезламерзкая чешуя.

Мы выходим в город,в котором я состою,город, который оброс Венецией,колыхаютсяводоросли, отовсюду воняет тиной,я, раздвигая, бегу, понимая: рано,ты ещё не отважился, я свободна,прошлое надвигается.Вот и дом,он, конечно, чужой, но дом,я включаю свет —потемнело —звонок —голос ленивый, ясный:— Здравствуйте, Лена дома?

Другая ночь,я стою на Литейном мосту,вглядываюсь в поднимающуюся воду.— Пойдём, — окликает меня мой случайныйспутник, —собака уже замёрзла.Как собаку зовут? Не помню,чувствую, как заползает под кожу сентябрьскийветер,ты в это время ёжишься в самолёте.— Пойдём.Мне оттуда запомнилось — ванна, свечи,день, я никак не могла его разбудить, собакаскулила не переставая, лизалась, я вышла,притронув дверь,уставилась в оцепеневшие ветви.Потом провожал меня, целовал в скулу.Петроградка всосала в себя мои слёзы, горе.Успокоилась: Петергоф.

— Вот уже десять лет мы на этой скамейке,над нами смеются звёзды,мы говорим про Даньку (героя романа. — Л.),только Сунцова третья, —чуть оборачивается та,о которой рыдал Хлобыстин.Покуриваю, молчу.Ксюша ставит чайник,Звонит телефон, она тянется через меня: — Алло?В каком это изоляторе? Следственном? Почему?Замолкает. Меня неожиданно крупно колотитдрожь.

— Передам.Мне, с улыбкой: — Лена, он не в Америке.На таможне нашли четыре и три десятых,он в темнице сырой. Какоесегодня число? Двенадцатое. Вчера.Год две тысячи первый. Сейчас будет чай.Уходит.

Если бы тьма опрокинула нас — едвавышедших из холодящего утра пешком в Москву,я бы тебе улыбалась, не говоря,ты бы, о, ты бы, прищуриваясь, молчал,не было бы ни Венеции, ни рубля.Дай мне такого утра, и убежатьдай мне, я, захлебнувшись, потом верну —только бы повторять, только состоятьв летнего моря сообществе юрких рыб,плача, стирая слёзы твои волной,гаснет всё то, что было, потом верну.

1Сара Джессика Паркер в автомобиле,синем горячем автомобиле летнем,Сара Джессика кокетничает с блондином,думает о брюнете,поднимает тугую бровь,торопится к косметологу.Киношный Нью-Йорк-второйобнимает её и пристраивается сзади.В шорохе декораций вторая Сарапьёт остывающий американо, курит,чтоб не простыть, перевязывает шарфомгорло. Ей навстречу выходит Шэрон,Шэрон выходит к ней из автомобиля,Шэрон и Сара-вторая сидят безмолвно.Волосы Шэрон треплет киношный ветер.

2Жить заурядной, семейной, типа той, что живут О. с Н.,жизнью: О. утром, вернувшись, выгуливает ретривера,Н. не был дома первые сутки. Ездитьв Ригу с любовником (тише, никто не знает,шепчет О.). Быть оживлённым Н.,что с интересом помешивает соусдля баклажанов. О., между тем, отметит:в Венгрии, где я пишу PhD, вот этисамые баклажаны зовут «закуска».— Именно так, а в Италии, — Н. подхватит, —это же самое блюдо зовут «оргазмо»,наша любовь, Наф-Нафик, давно пиф-пафик,ну, вот и пофиг.

3Анна Петровна Керн надевает майку«Русская Литература Прикольней Секса»,радуется: получилось поехать в отпуск.Весело Анне, не больно, не больно, весело,всё только начинается, с Божьей помощьювсё обойдётся, всё хорошо закончится.Анна бредёт одна по дороге пыльной,видит: луна закатилась, как шар для боулинга,как за несбитые кегли, за кипарисы,чувствует трепет моря, снимает майку,погружается в ночь по горло

1Два путешественника, рядомсвоенравный, беспокойный и изменчивыйих ветер.Очарована тобой,к нему прислушиваюсь,им я наполняюсь и прошуо мимолётном дуновении в мою родную сторону.Раздует паруса,взметнёт одежду,перекроит по-другомубеспокойный и изменчивый их нрав.Ему виднее —высота есть высота.

2Как хорошо оставить дом и путешествовать нам,в этом словно молодость вернула неуверенностьи свежесть.Всё сбылось и повторилось наяву,я продолжения не вижу, лишь мечтаменя, счастливая, опять переполняет.Не бывает так, бывает только в фильмахс Т. Дорониной:срывающийся голос, ожидание, любовькак божество.

3Лепестки алых розваляются у оперного театрана твёрдой вечерней земле,начинают уже ею схватываться, землёй.«Схватываться» — так говорят о клее,масляной краске, цементе —о том, что намерено отвердеть.Так и любовь — уж если отвердевает,то в уготованной ей изначально форме.Прости меня.

4Я смотрю на осеннюю улицу, думаю о тебе.В голове легкомысленная мелодия затихает,сменяется новой — пронзительной, будоражащей.Я думаю о листве,родившейся, выросшей и умершей,пока мы тянулись друг к другу.Соки внутри деревьев по-прежнему тянут вверхветви — для новых листьев.Зима, и весна, и лето, за ними осень,листья опавшие, кружится голова.

1Идёт банкир, качается,вздыхает на ходу.Его кредит кончается.Сейчас он упадёт.

Качается, как лодочкана ветреной волне,в его портфеле водочка,оставленная мне.

Мы выпьем, свяжем лыко иприсядем на кровать —одну судьбину мыкаем,вдвоём и горевать.

2Сидела у окна,читала интервью.Сегодня я одна,сегодня я не пью.

И сердце колет так,что, видимо, вчеравсё было неспроста,всё было не игра.

3Нам нравится играв рискованные прятки:погашенное бра,забытые перчатки.

Недолго целовать,надолго расставаться,по новой наливать,по-старому скрываться —

однажды пропадёмв пленительном покое,останемся вдвоём,весёлые изгои.

На память обо мневозьми сухие ветки:они сгорят в огне,пока на табуретке

покачиваясь, ясижу с тобою рядом.Я встану, и моя,окинувшая взглядом

тебя, меня с тобой,бегущая отсюда,душа запомнит боль,которую забуду.

Смахнёшь мне обморок с плеча,как верно я тебя боялась,как отваживалась таять,как молила: уходи,и, увлекаема тобою, не отдёргивала руку.Ты моя, да, ты моя,гремело в комнате, от голоса отвыкшей,я отваживалась таять.Посмотри. Поговори.Страшней взаимности бывает никого.

Не выплачешь,не вымолишь прощенья, асожмёшь в ладонях, стиснешьиссохшие бутоныдо крошева, и стебли,пустые и кривые,сломаешь, и в труху жеих листья разотрёшь.Колючки ранят.Шелушится, как обветренная кожа,осыпается чешуйками вода,больное дерево белеет за окном.Колючки ранят.Я простила, уходи.

Живи, вольна, вольна, вольна, вольна.Пари, родная времени волна.И никого, всё глубже, глубже в лес.Ни одного.

Пускай остатки каменной стены.Пускай брусчатка с колющимся дёрном.Все выселены, умерли, убиты.Ещё немного, и меня найдут.Мне будет проще умирать забытой,чем тут.

Я собрала, уберегла.Я убежала, снова убежала.Когда-нибудь — спасибо говорю —я разлюблю, я снова разлюблю.Мне — мало.

Равноденствие