Валентин Бобрецов - Это самое (сборник) Страница 7

3

Ты победил, Галилеянин.

Все умерли. Подумай только, все!Никто не спасся. О, какая силазаключена в чудовищной косе,что не головки лютиков скосила,но головы! И меж пустых, никчемныхвроде моей (еще не снесена), —те, чьи парсуны в рамах золоченых,а имена – в томах Карамзина!Не глядя в лица, всем дала по шеям.И вот на казнь похожая войназакончилась всеобщим пораженьем.

Однако меж побитых был одиннам явленный, должно быть, для примера.Единственный, Который Победил.Хотя никто не знает, только Вера.

Север

1

Равноубыточными оказались тутГосподен промысел и промысел рыбачий:и в избах опустевших, и тем пачепо берегу – не на одну версту,где ладии, гниющие вверх дном,и храм, откуда выперли Исуса,напоминают о других ресурсах.А стариков стращают Судным днем…

2

Там юность, зрелостью не став,впадала в старость, как ручей в болото.А гнев Господен в тех сомнительных местахсидящего на кочке Лотаиспепелял…И я там был. Гулял.Из чертова копытцапил мертвую —и всё никак не мог напиться…

3

Кто там – за окошком талым,в опрокинутой ладье?..Спать пойду. Отправлюсь даромфильмы ужаса глядеть.И буду, засыпая, охать.А пробуждаясь, утверждать,что может собственных Хичкоковземля российская рождать.

4

Есть еще порох в пороховнице.Только покудова не просох.Рано. Ведь даже ворона в Ниццееще не пробовала голосок.Мокрые молоньи сушит Юпитер.Вместо грома грохает бром.Рано. Сыро. И полон Питерхолмогорских тучных ворон.

Автопортрет в манере депрессионизма

Неповоротливей статуи конной,словно в шубе на пляже, нелеп,мрачен, словно страдалец иконный,не орёл, не сокол, не лев —некая помесь бескрылого с жвачным,тень, ползучий дым без огня —словно Девушкин и Башмачкинсовокупясь, породили меня.

«Двери, как гробы, стоящие стоймя…»

Двери, как гробы, стоящие стоймя.О, какой же некрофил их вырыл!Если умирать или сходить с ума —только это место я бы выбрал.Что за трупоблуд надумал их лишитьумиротворения загробного!..Если умирать… а если жить…Я не знаю, я еще не пробовал…

Третий Рим

Северная Пальмира, по излюбленному выражению Фаддея Булгарина.

Константинополь должен принадлежать России.

Константинополь должен остаться в руках мусульман.

Не нужен мне берег турецкий.

Петербург, да что вам в этом имени?Ветер, камень да щепоть земли.Не сиделось в Устюжне да Тихвине —на болото черти понесли.Чтобы тут, на вымышленном острове,удержавшись чудом на плаву,за тремя придуманными сестрамикак молитву повторять: – В Москву!..А потом три постаревших грациивыйдут из нордических Афинкоридором третьей эмиграциизамуж в Турку, ту, в которой финн;и въезжая с барственной развальцеюв сей освобожденный бельэтаж,скажете: – Реченное сбывается!И Константинополь будет наш!

«Счастливый, как нашед подкову…»

Счастливый, как нашед подковув приморском аэропорту,о, как я на траву шелкову,Вас увлекая, упадув воображаемом лесу,где под словесными дубамия мысленных свиней пасу,надеясь на свиданье с Вами.

«Наверно, это мне кричат?..»

Наверно, это мне кричат?А я бегу, как вор с пожара:чужая шуба на плечахи на руках жена чужая.А Вечный Третий Лишний Рим……Кричат, морозный дым вдыхая,не то «держи», не то «горим»…Какая дикция плохая!

«Амур на цепке у двери оскалил пасть-колчан…»

1

Амур на цепке у двери оскалил пасть-колчан.Творю кумира, говоришь? И я бы не молчал!

И я бы – тень до потолка, из жалости суров —ученику не потакал, но преподал урок.

Его бы било и трясло, он стал бы нем и бел.И тех сомнительных трех слов подумать не посмел.

О, я не цацкался бы с ним, но, пропадай, Эдип!его ему бы объяснил, признанья упредив.

Так, милая, – с усмешкой, зло откинув прядь со лба…О, я сказал бы! Ремесло нехитрое – слова.

2

Я слышу голубя иных потопов.

Белый голубь свежести непервоймеж камней, под окнами, внизупрорастает, брызжа пеной перьев,как безумья режущийся зуб;прорастает с болью небывалой,и недаром этою весной,этим утром это небо в алойпелене – как нёбо над десной.

И взмывает в полдень, лирохвостый,на карниз ковчега жестяной,где, под ложе кинув меч двуострый,ты с чужой спасаешься женой…

Из губы прокушенной сочитсярозоватым мартовским светломалый рыбий глаз растенья-птицы,вдвое увеличенный стеклом;за окном господен соглядатай,на её груди твоя рука,и клубятся у черты закатнойвспененные волны-облака.

3

С легким дыханьем, с летучей стопой —экая дерзостьдаже подумать, что станет с тобойлет через десять.

Синь под глазами (сейчас лишь аванс)и годовыекольца на шее (какая у васгордая выя!).

Впрочем, не слушай, что я говорю,ибо, о тело,я говорю – будто Яго, варюяд для Отелло.

Ибо не знаю, чтоб краше была,ибо доселеи без того виноград ваших глазслишком уж зелен.

«С иголочного острия…»

1

С иголочного остриякуда ж вы, миленькие, сплыли?Пыльцы серебряной струяда вихорь платиновой пыли,сверкнув в огне закатном, ах!вияся оседают на пол,во пух и тополиный прахрастоптанных древесных ампул.

2

Дырка в ткани универсума,именуемая мной,та, в которую небеснаятьма и холод неземнойльются ближнему за шиворот, —да я сам бы ту дыруликвидировал-зашил, да вотниток все не подберу.

3. Жалоба Парок

Прядем-прядем. Озлобились. Поникли.Работа – пытка. Результат – убог.Прикиньте сами, с каждого по нитке.Изрядный получается клубок.Но что в нем проку, кроме славы вящей?Мы знаем цену этого труда.Из нашего клубка никто не свяжети варежек паршивых никогда!

«Долго жил я, глаз не поднимая…»

1

Долго жил я, глаз не поднимая,и ходил науськивая пса,чтобы подавал мне по командекошельки глядящих в небеса.

Отправляясь с миссией особой,жаждал он неслыханных наград…Возвращался друг мой густопсовыйхвост поджавши – дескать, виноват.

Ни купюры крупной, ни монетыне сыскал среди районных кущ.Дыры тем карманам имманентны.Прах табачный кошелькам присущ.

2

В. П.

В многоместной рыбьей кости башнесводы в паутине и низки.Глубоко вздохнёшь, зайдёшься в кашле.Выйдешь вон – не высмотришь ни зги.

Закатились светочи, затмились.Утонули в дыме и смоле.Гляну в небо – где, скажи на милость,где же звёзды юности моей?..

Не бывать Ивану в Златоустах,сидючи, как мышь, под колпакомэтих оцинкованных и тусклых,как окно в уборной, облаков.

Небо Иоанна. Небо Канта…Ну а это – давит и гноит.Атмосфера небом небогата,разве лишь дарами Данаид.

Искры божьи, мирозданья угли,отсияв, погасли без следа.Отпылали светочи, потухли.И на небе лишь одна звезда

теплится и точит свет печальный,но и та – сощурься да прикинь:то ли новый аппарат летальный,то ли восходящая Полынь.

И ближний, с лодкою вверх дном,пригрезился – и дальний берег.И свет в оконном и дверномпроемах, золотистый передзаходом. И во мгле звезда,безлюдная планета страсти.И мысль, что эта красотамир не спасет, но вечер скрасит.

Дозволь хоть помечтать о ней,поре прозрачной, дальнозоркой,где на пологом склоне днейиграет сохлою осокойозёрный ветер. И хотяя жил старопечатной книгой,дом, где собака и дитя,пропах грибами и черникой.

«Пожелтели и пожухли…»

Пожелтели и пожухлилистья книги записной.Гой вы, каменныя джунгли,где тут выход запасной?

Аз не ведаю, которыйчас ли, день, а может, годвкруг соснового заборана следах своих шагов,

меж наполненных плевкамиалюминиевых пнейя точу подножный каменьсталью обуви своей,

высекаю каблукамииз гранита васильки —и кружу, ведом лукавым,василиском городским.

Я один. И остальныеиз асфальтовой рекиотхлебнули и, хмельные,разбрелись, как грибники.

Разбрелись – и всё, как в воду.Где они? Ищи-свищи.То-то ветр высоковольтныйвоет аки тать в нощи…

Вот, зеленый свет завидяи приметивши просвет,хлопаю глазами, выйдяна Лесной проспект.

Пропади! Машу руками,но опять качусь, как ком.Но опять хожу кругами,этой нечистью влеком.

Холостые обороты.Авангард или обоз?..Снова на свои блевотывозвращаюсь, аки пёс.

Родина камней