Ирина Кнорринг - О чём поют воды Салгира Страница 7

2-е действие. Трюм парохода. Сидит та же публика, удирающая в Константинополь. Сначала острят и смеются, но всем становится грустно. Один становится на колени, прощается с родиной и плачет. Вдруг появляется какой-то человек и говорит: кому нужны ваши слёзы, без вас Россия пала, без вас и восстанет, ей не нужны такие люди, которые думают только о собственной жизни. После этой трагической речи Гросман ввернул остроумную фразу, и опять хохот.

3-е действие. Константинополь Чем занимаются русские беженцы: одни стали уличными певцами, другие торговцами и т. д. Все они встречаются и говорят, как им хочется в Россию и как они по ней стосковались. Гросман даже соглашается: пусть уж не будет права на жительство, но будет Россия. Поёт: «Скорей воскресни, моя страна» и что-то в этом роде. Вдруг делается темно, панорама Константинополя исчезает. И на фоне Московского Кремля появляется высокий трон, украшенный двумя национальными знаменами, на котором сидит матушка Россия.

Весь театр, как один человек, встаёт перед этой величественной картиной. Незнакомец, сидящий у её ног, говорит, что она скоро воскреснет и снова будет великой и могучей. Оркестр играет «Преображенский марш», ныне национальный гимн. Эта картина прекрасна, величественна и… желанна!

Запись от 28 мая / 10 июня 1920 г

Сегодня утром я сидела в Лазаревском саду на далёкой аллее, над Салгиром и читала. Подсел ко мне какой-то офицер и вступил в разговор. По моей абонементной книжке из библиотеки он узнал моё имя и фамилию. По моим глазам отметил некоторые черты моего характера, даже многое из моей жизни. Странно. Когда я уходила обедать, он просил меня назначить свидание. Я велела ему ждать каждый день на той же аллее. Как я теперь буду выпутываться!? Сначала я думала всё рассказать Мамочке. Но потом раздумала. Теперь не знаю, как мне дальше быть.

Запись от 12 / 25 июня 1920 г

Пишу в степи, сижу на высоком кургане. С одной стороны передо мною весь Симферополь, как на ладони, немного правее Крымские горы. Они сейчас в тумане и видны неясно. С другой стороны, против гор, на довольно большом протяжении видно море, перед ним селение. Справа на юг далеко видны леса и горы, а налево бесконечная, холмистая равнина. Тихо, ни души, только трещат кузнечики да щебечут птички. Палит солнце и обдувает ветерок. И я раскинулась на траве, и меня прокаливает жгучее крымское солнце, и так хорошо.

А дома больная Мамочка, заболела вчера. Боится холеры, которую сейчас очень легко заполучить. На душе такая безответная грусть. Помнит ли Таня[6] обо мне? Ходят слухи, что Харьков занят повстанцами. Несчастные харьковчане, вряд ли им живётся лучше, чем нам. Мы нашли себе другую комнату, через неделю переедем туда.

Меланхолия

Запад гас. И кровавое солнце пылало,Чуть качались берёзы, вершины склонив,Где-то скрипка вдали так печально рыдала,Жемчугами пространство пленив.

На окне, в тесной вазе цветы увядали,Отряхнув лепестки, наклонившись к стеблям.Так им хочется жить, а они умиралиИ к закатному солнцу стремились, к лучам.

Всё так мрачно кругом, так пустынно, уныло, —Нет простора. Весь мир, как глухая тюрьма,Снова солнца усталое сердце просило.Но уж тьма, беспросветная тьма.

Песня

Мое сердце уснуло, как дитя в колыбели,И во сне, как дитя, улыбнулось так сладко;Убаюкано трелью отдаленной свирели,Оно спит так спокойно и бьется украдкой.

Мое сердце в неволе, в жизни так утомилось,Дикой страстью не бьётся, не верит, не слышит.Как невинный младенец в колыбели забылось.Оно спит беспробудно, не просит, не ищет.

Запись от 13 / 26 июля 1920 г

Сегодня у соседей тихо, а вчера у них были гости. Чурилин читал свои стихи, да с таким пафосом, что я хохотала. Мне они совсем не нравятся: ерунда, в футуристическом стиле[7].

В этом доме столько народу живет и столько приходит, что я совершенно спуталась, — кто здешний, кто нет. К Чурилину приходит жена…

Самый симпатичный из них — Аренс. Говорят, он даже сам себе белье стирает.

Песнь нищеты

Сквозь холодный туман загорелась заря,Бледный свет в полутьме расстилается,От молчанья ночного очнулась земляИ в безмолвной тоске пробуждается.

И сильнее печаль моё сердце гнетёт,Тише песня звучит безответная…Раб житейской нужды, раб житейских невзгод,Я люблю тебя, ночь беспросветная.

…Пусть лишь ночью, во тьме, льются кровь и вино,И блестят груды злата холодного,Пусть от взоров людских будет скрыто оно,Это зло, всего мира голодного…

Песнь узника

Завтра — казнь. Так просто и бесстрастноВ мир иной душа перелетит.А земная жизнь так безучастноНа земле по-прежнему шумит.

То же встанет солнце золотоеИ осветит мой родимый край.О, прощай, всё милое, родное,Жизнь моя разгульная, прощай!

Я не верю, что с зарёй остылойСтрашный миг однажды подойдет…Но когда ж конец?! Ждать нету силы.Жить нельзя. Так что же смерть не идет?

Север

Где диких степей беспредельная дальОкутана дымкой ночною,Где мрачных лесов вековая печальУгрюмой манит красотою,

Там думы мои — в тех лесах, городах,Где годы, как сны, пролетели;Где светлые грёзы тонули в мечтахПод звонкие вешние трели.

…А южная ночь безучастно молчит,Холодною веет тоскою,И тёмное небо огнями горитИ чуждой глядит красотою.

Мне душно и страшно. Зловещий покойКругом воцарился угрюмый…О, мчитесь вы дальше незримой волной,Тяжелые, страшные думы!

Мне вспомнился вечер. В багровой зареКровавое солнце пылало.Деревья склонились ветвями к землеИ шумная жизнь затихала.

Всё было спокойно. Младая веснаНе сеяла горькой печали…Я молча стояла в тени, у окна,Смотрела в родимые дали;

Туда, где летят в небесах облака,Где лес над рекой молчаливой.И жизнь мне казалась проста и легка,Такою веселой, игривой…

Зачем вспоминать? Не вернётся весна,И прежняя жизнь не вернётся.И в дальнем краю, где дышала она,Печаль черноокая вьётся.

Там кровь и вино, точно реки текут,Смешались и смех, и рыданья.Там песнь погребальную ветры поютВ тупом и холодном страданье.

А сердце трепещет и рвётся вперед,Где Север, забрызганный кровью,Скорее туда, где страданье живёт,Залить его светлой любовью!

Запись от 1 / 14 сентября 1920 г

Вот лето и прошло. Сегодня был молебен. Ровно год тому назад я так же была в соборе, так же в новой гимназии, среди чужих девочек.

Запись от 4 / 17 сентября 1920 г

Гимназия. Занимаемся с трёх часов, по-новому стилю; если пять уроков, как должно быть, то кончаем в 7 Ѕ. Класс у нас проходной; заниматься очень трудно, кругом шумят. Класс по составу девочек ничего себе, кривляк и ломучек мало, но есть.

Сижу я с Милой. Сегодня утром она приходила ко мне учить историю, так как у меня книги нет. Но учили мы недолго: до того ли! Потом я ей читала свои стихи, потом декламировали любимые стихотворения; потом просто говорили о том, о сём, о нашей жизни.

Домашние новости. Папа-Коля совсем захандрил. Большевики на носу.

И квартирный вопрос! Завтра или послезавтра приедут Деревицкие[8], значит, нас с квартиры долой. Куда мы денемся? Хоть бы можно было устроиться ночевать у Мамочки на службе, в округе[9]. Мечтать приходится о немногом. А ведь у каждого коммерсанта, наверно, комнат десять есть в запасе!