Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание Страница 7

Снег

Помню иней, со всех заблиставший сторон,И нагрузнувший снег средь ветвистых проплетин,И его безустанный на землю пророн,И обманное чувство, что сам – искрометен.

То бугром, то холмом распухал на весу,И деревьям приращивал белую челку,И лепился в глаза, щекотался в носу,И упархивал наземь – и все втихомолку.

И я помню тот впалый приземистый домИ за окнами – гарусной пряжи узоры.Я не знал, кто жилец – человек или гном, —Потому что мне вьюга запряла просторы.

И коснулся стекла я, свой страх поборов,И ладонь со следом стала сказки украсней:Я коснулся своих и трудов, и стихов,И той няньки, что после сослал в мои басни.

И унес я в ладони пугающий след,И пуржился мне снег, весельчак-непоседа.И прошло столько лет, сколько надобно лет,Чтоб себя самого размытарить без следа.

И теперь, изболевши отпущенный век,Я хочу подойти к тем же самым воротам,Чтобы землю выбеливал этот же снегИ порхал надо мною все тем же полетом.

Я глядел бы в окно – я мечтал бы взахлеб —Молодого себя отгребал в заоконьях —И что силы бы прятал горячечный лобВ тех давнишних утраченных детских ладонях!

Асока

На вороном коне стройнел король Асока,И павших недругов он видел с изволока —Душой растрогался и воздыхал глубоко.

И рек: «Отсель врагов не будет в белом свете,Не будет больше слез, не будет лихолетий —И это мой обет – один, другой и третий».

И, опершись на меч, припал он по-владычьиИ целовал тех ран безмерье, безграничье —И в память собирал умершие обличья.

И головой кивнул, и про его хотеньеПриюты выросли – страны той загляденье —Для человека, зверя, всякого растенья.

И вот, хотя то время было безвременно,Но лесом проходил король во время оноИ вербу полюбил, что гибнула без стона.

Без пищи засыхая жаркою порою,Она пчелиному чуть зеленела роюИ предпогибельно коржавилась корою.

Асока, движимый души своей подвигом,Постиг, что так молчать – присуще не булыгам,И чуял то, что чуют – никогда иль мигом.

И понял он борьбу, которая так люта,И видел, как от боли ржавчиной раздута,И сам ее донес до ближнего приюта.

Ей выбрал закуток, от солнца пестрядинный,Ей раны врачевал росистою дождинойИ подносил цветы, как лучшей и единой.

Но праздник наступил – и долгой вереницейТянулись во дворец прекрасные девицы,И вербу он забыл – не надобно дивиться.

Дыханьем дев дышала пляшущая зала,А только не хватало запаха коралла,Чего-то вербяного там недоставало.

И бирчий возгласил во сведение града,Что верба, здравая, теперь безмерно радаЯвиться ко дворцу и стать украсой сада.

Асока выбежал, обрадованный встречейИ тем, что верба исцелилась от увечий,И вербу обнимал, надсаживая плечи.

Ладонями он вербу нежил по-былому —И ей в тенистом саде указал укрому,И верба прижилась к назначенному дому.

У зеркальной запруды, возле водоскатаНад влагою она стояла внебовзято,И прошептал король: «Да будет место свято».

Когда же занялся овраг от лунной бели,Когда сомлело все и все вокруг сомлели,Шагнула надвое – из земи и топели.

И по-паломничьи бежала по ступеням —И в глубину дворца – к ей незнакомым теням,Ступая коротко, с опаской и смятеньем.

Хотела забежать в Асокины чертоги —И дивным образом восстала на пороге,А только не могла унять своей тревоги.

Над королем склонясь, она зашелестела,И сновиденной ласки для него хотела,И зелень родником ему вливала в тело.

И пробудился он у вербы под защитой,Любовь ее постиг и, думою повитый,Почувствовал испуг, что не поймет любви той.

И молвил, засмурнев: «Любовь твоя пустая,На солнышке живи, для солнышка блистая.Тебя не отдарю ничем и никогда я.

Полцарства ль откажу, златые ли монеты?Или тебе во власть отдам я первоцветы?Я нынче оскудел на ласку и приветы».

И вербин шепот был мгновения мгновенней:«Хочу, чтоб ты пришел порою к этой тени,Чтоб сердцем отдыхал – и чтоб не знал сомнений —

Что мы единены моей любови силой,Что жизнь в твоем саду не будет мне постылой, —И чтоб стоять позволил над твоей могилой».

И молвил ей король: «Пойду с тобою в поле!И если суждено, к твоей придолюсь доле —Все будет, как велишь! Твоя да будет воля!

Едва ко твоему прильну листоголовью,Такому предаюсь восторгу и бессловью,Что суть они любовь – так родственны с любовью».

И каждому свой мир явился перед взором,И верба колыхнула лиственным убором,И верба ринулась к свежеющим просторам.

И чувствовал король, какая ей отрада,Как вдоволь испила полуночного хладаИ как потом шумела из большого сада.

Дон-Кихот

В одном загробном парке, словно к торжествуПереметенном крыльев ангельских размашкой,Под тенями дерев, которые листвуВ наследство от земных прияли, вместе с тяжкойЕе душой, хотя и вольной от тягот,На мраморной скамье усохлый Дон-КихотЗадумался о том, что думать мало толку,И свой засмертный взор, который не смелейРазмоленной руки, бросает в глубь аллей,Где прошлого следы затерты под метелку.

К нему Господь ладони простирает зряИ приглашает собеседовать в тумане,Что ангелы, святое знаменье творя,Для гостя порошат. Белее белой ткани,Он прячется от Бога в замогильный мох,Как если б онемел, как если бы оглох.

Когда-то крылья мельниц, в вешнюю годину,Ему зарились блеском обнаженных шпаг,А ныне в дланях Бога, что простерты к сыну,Он видит лишь коварный призрачный ветряк;Изверясь, он ухмылку выставил на стражеОт снов, промашек, выходок и блажей.И не заметит, если ангелы тайкомЕму приносят розу, спрянув с небосклона,Дабы ему сказать, что на небе МадоннаО верном рыцаре заботится своем.И вот, когда-то бывший рыцарства зерцалом, —Теперь посланца, и пославшую, и дар —Не хочет видеть он, кто прежде доверял им,А ныне стережется, словно гиблых чар.И ангел склонится в безверия темнице,И поцелует, и шепнет, понизив глас:«И это – от нее!» – и краской загорится,И отлетит. А тот одной косинкой глазВ его воздушный след оглянется суровоИ, усомнясь в безверье, умирает сноваТой смертью, что рекла, закляв его беду,Такого не будить и к Страшному суду!

В полете

На чудовище родом из древних поверийЯ прорваться пытаюсь с единого махаВ бесконечность, что пенится в пасти у зверя, —Только зверь налетает на изгородь страха —И встает на дыбы, и осеклась – дорога,И я знаю, что дальше – прибежище Бога!И, повиснув над бездной во вспугнутом скоке,Вижу Господа взгляды и слышу – зароки:«Я – граница твоя! Я заждался приблуду,И куда ни помчишься – с тобою пребуду!»Не хочу я границ! А хочу я к безмерьям!И стегнул я по зверю – и вместе со зверемПерепрыгнули пропасти, словно колоду, —И я снова без Бога лечу на свободу!Но когда понесло нас к стожаров бездонью,Я во гриве пошарил заблудшей ладонью —И под гривой нашарил – Господню хребтину!Это Он меня носит в бестишной мороке,Словно хочет загинуть, где сам я загину.Это Он! И Его я услышал зароки:«Я – граница твоя! Я заждался приблуду,И куда ни помчишься – с тобою пребуду!»И душа моя Господа на небе славит,А чудовище – мчится, а зверь – не оставит!

Стремление

В неизлазной чащобе хочу себе дома —Чтоб сплелся из тростин и древесного лома,Чтоб в глубоких ветвях повисал незапугойПо-над рысьей норой да змеиной яругой.Я качался бы в лад ветряному навеву —И ласкал бы чужую и хмурую деву.У нее на груди – от зубов моих рана,Мои зубы впиваются цепче капкана,И, влекомые мощью бесстыдной истомы,Переплясчивы вихри и золоты – громы.Зверь взбесился при запахе нашего тела —Что летит к небесам из земного предела;Ну а я среди веток в случайном прогалеВижу звезды, и ночь, и озерные дали!И за Господа принявши глянец лазори,На девичьей груди долежаться до зорей —И приветствовать солнышко приступом воя,Быть живым и не ведать, что значит – живое,И однажды во сне рассмеяться над небом,И с брезгливостью к ближним, к молитвам и требам,Словно плод в глубину ненасытного зева,Прямо к смерти в потемки – да грянуться с древа!

Клеопатра