Самуил Киссин - Стихотворения 1906-1916 годов Страница 7

В твоих чертах зловещая гримаса,

В твоих чертах голодная тоска.

Так не минуешь ты положенного часа,

И гибель страшная близка.

И ты цепляешься за глинистые глыбы,

И за тобой, скользя, летит обрыв,

И нет людей, что поспешить могли бы

На твой призыв.

И жизни жалкая прикраса

Так далека.

В твоих глазах голодная тоска,

В твоих чертах холодная гримаса.

«Прости меня за миг бессильной веры…»

Прости меня за миг бессильной веры,

Прости меня. Тебе не верю вновь.

С востока облак зноя пыльно-серый,

На западе пылающая кровь.

Как больно мне. Растянутые кости

Под жесткими веревками трещат.

В засохших ранах стиснутые гвозди

Жгут, как огонь, и ржавят, и горят.

И никнешь ты. Твое слабеет тело,

Взор, потухая, светится мольбой,

Рай близок? Ад? А мне какое дело.

Но всюду быть. Но всюду быть с Тобой.

«И вот достигнута победа…»

И вот достигнута победа,

И птицею взмывая, ты

Венчаешь подвиг Архимеда

И Винчи вещие мечты.

Но пусть с решимостью во взоре

Летишь ты, новых дней Икар.

Тебя не солнце ввергнет в море,

А легкий рычага удар.

А солнце — где? А небо? Выше,

Чем в оный день над Критом, ты

Кружишься над ангара крышей,

Бескрылый раб чужой мечты.

Железных крыльев царь и узник,

Кружишь. Нам весел твой полет.

А Феб, не враг и не союзник,

Тебя презреньем обдает.

<1912–1913>

«Мир успокоенной душе моей…»,

«Мир успокоенной душе моей»,

Немного призраков осталось в ней.

И сердцу мир — без боли, без огня,

Не мучит и не радует меня.

Что жизнь моя? — Тяжелая вода

Глубокого заросшего пруда,

Где мшистый камень с высоты упав,

Безгрезно спит в лесу подводных трав.

«На мшистых камнях колокольчики синие…»

На мшистых камнях колокольчики синие

Синей, чем в росистых полях.

Так вот где забыть о тоске и унынии,

О злых и ликующих днях.

Здесь море заставлено шхерами тесным,

Здесь кроткое солнце и лень

Под легкими сводами, бледно-небесными

И в самый ласкательный день.

Здесь море и ветер, играющий шлюпкою,

Не знают, что значит прибой.

Так вот где оно, это счастие хрупкое

Молчанья и мира с собой.

<1913>

«На серых скалах мох да вереск…»

На серых скалах мох да вереск.

Светлы безрадостные дали.

Здесь сердце усмиренно верит

Безгневной и простой печали.

Кругом в воде серо-зеленой

Такие ж сумрачные шхеры,

И солнца диск неопаленный

Склоняется за камень серый.

И в ясности, всегда осенней,

Звучит безгорестною чайкой

Твое ласкательное пенье,

Офелия, Суоми, Айко…

<1913>

«Сырые дни. В осенних листьях прелых…»

Сырые дни. В осенних листьях прелых

Скользит нога. И свищет ветр в тени.

Плохие песни. Лучше б он не пел их.

На край небес краснеющий взгляни.

Лохмотьями кумачными рубахи

Висит закат на лужах. Злые дни!

Дрожат деревья в чутком, вещем страхе.

Земля, как труп неубранный, лежит,

Как труп блудницы, брошенной на плахе.

Глаз выклеван. Какой ужасный вид!

Зияет здесь запекшаяся рана.

Здесь кровь струёй из синих губ бежит,

Здесь дождь не смыл дешевые румяна.

Желтеют груди в синих пятнах все.

Припухшая мягка округлость стана.

Вороны гимн поют ее красе.

Такой ты будешь поздно или рано.

Такими — рано ль, поздно — будем все.

Чу! Крик ворон ты слышишь из тумана.

«Пройдут бессчетные века…»

Пройдут бессчетные века,

В глухую бездну время канет,

А правосудная рука

Казнить народы не устанет.

Не он ли, сеятель, вложил

В нас семена, и труд, и время;

Но грех, как плевел, заглушил

Его спасительное семя.

Когда взойдет его посев,

К нам, закосневшим, непробудным,

С небес дымящихся слетев,

Вострубит ангел гласом трубным.

Мир захлебнется в дымной мгле.

Вот небеса уже не сини.

Треть человеков на земле

Погибнет от звезды Полыни.

Иных знамений и чудес

Остатный смертный будет зритель.

Зверь исцелен, как бы воскрес.

Но близок отомститель.

«Они идут в одеждах пыльно-серых…»

Они идут в одеждах пыльно-серых,

В широких складках укрывая лица.

Кто раб из них? Кто пышная царица?

Ни пола нет, ни возраста в химерах:

Они родились в облачных пещерах,

Их зачала бесстыдная блудница…

О, будьте прокляты, о, нет, благословенны,

Недели кроткие без дум и без тревог.

Ваш бог, воистину, есть мира кроткий бог,

Бог светлой тишины, бог нищеты смиренной.

О, как покинуть вас и как забыть вас мог

И в шумный мир уйти, угрюмый и надменный.

«Мы — чада хаоса. Мы — маски карнавала…»

Мы — чада хаоса. Мы — маски карнавала,

Слепых безумий воплощенный бред.

О царство разума, ты марой жалкой стало,

И призрачен огонь твоих пустых побед.

Мы дети хаоса. И снова мы на воле.

Снуем, роясь в стихии нам родной.

О, древний пращур, мрак, ты снова на престоле,

Твой черный стяг взвивается волной.

Извечно дремлем мы во глубине сознанья.

Но вот мы вырвались, и нам преграды нет.

И мир дневной далек, как светлое преданье,

И явью стали мы, мы — воплощенный бред.

Мы кружимся во тьме, сплетаясь в хороводы,

Покорны хаосу, владыке своему.

Мы провозвестники грядущих дней свободы,

Мы отпеваем свет, пророча миру тьму.

«В моих полях пустынно-серых…»

В моих полях пустынно-серых,

Где ветер гонит дольний прах,

Нет недостатка лишь в химерах.

И с ними я в пустых полях.

Драконьи зубы я посеял,

Разжав жестокий, страшный зев.

И ветер по полю развеял

Мой приневоленный посев.

И странные взошли химеры:

Их стебель ломок, цепок хвост.

И я в отчаянье без меры

Гляжу на их проворный рост.

Вчера какой-то ком паучий,

Лишь пыльно-бархатный налет,

Сегодня тянет хвост колючий

И головы и лапы вьет.

Какие странные уродцы!

Осклаблена, зевая, пасть.

Я сам же выкопал колодцы,

Чтоб им от засухи не пасть.

И сладко ранит, сладко манит

Рать полустеблей, полузмей.

Мой взор уставший не устанет

Следить за нивою моей.

Колышется живая нива,

Шуршит и тянет языки.

По ветру стелется лениво,

Пищит и стонет от тоски.

«Дай-ка в косички заплету тебе я…»

Дай-ка в косички заплету тебе я

Пушистые волосики — золотистый лен.

Маленькая девочка — вся любовь моя,

Маленькая девочка — мой светлый сон.

Золотую лодочку мы с тобой возьмем.

Запряжем павлинов. Полетим по небесам.

Вместе упадем мы золотым дождем

В сад, где ходит милый мальчик Курриям.

Маленький Курриям ходит в желтом халате,

Маленький Курриям немножко китаец.

К нему прилетает канарейка на закате

И садится на тонкий протянутый палец.

У Куррияма есть большой ручной жук,

Он живет в собачьей конурке.

Они вместе ходят в лес и на луг

И с желтенькими птицами играют в жмурки.

Большой жук — красный носорог.

Он на носу носит корзинку.

Курриям набирает в нее много грибов

И прямо в рот кладет землянику.

«Ну, а дальше что будет, мама?»

Глазки закрываются, захотели спать.

Завтра будет новое про Куррияма,

Завтра буду рассказывать опять.

1913–1914

«Ряды тяжелых книг. Пергаментные свитки…»

Ряды тяжелых книг. Пергаментные свитки.

Над каждой строчкою взор не один потух.

Далеких мыслей золотые слитки,

Отжившего живой и вещий дух.

К словам тяжелым отзвучавшей речи

Я глух, о древние мои предтечи.

Лишь имена смогу я разбирать,

Тех, что и мыслили и умерли далече,

Чей был удел любить, страдать и ждать.

«Уж не Армидины ль сады…»

Уж не Армидины ль сады

Перенеслись в именье Бера?

Иль это — сон, мечта, химера?

Рассеется — и где следы?

Там внемлешь сладостный глагол

Неумолкаемых фонтанов,

Там золотистый ореол

Взрастил на темени Иванов.

Веков и стран далеких весть,

Он пламенник в полдневном зное,

Сто лет живет, чтобы расцвесть,

Благоуханное алоэ.

Там Юргис, дик и одинок,