Нестихи. Книга вторая - Роман Владимирович Торощин Страница 7

Подушка обратными сторонами перьев впилась в щёку. Но не остановила забытьё. Тягучее, зелёное, тошное забытьё. Ну, привет, черти.

Заходите, рассаживайтесь на моих ветвях. Показывайте, что тут у вас. Я надолго сюда. Я думал, у вас тут жарко. А тут холод могильный. Так вот отчего у меня в груди жгло всё это время? Это вы шалили? У вас тут не видно ни зги. Как же тут печально. А эта тонка красная кровавая линия и есть последняя черта? Ну что ж, пойдёмте. А вы, что не пойдёте со мной? Один. Один шаг. Всего один шаг. Глаза колет. Видимо, слезы замерзли. Не могу разглядеть, что там? За чертой? Толи знакомые силуэты, толи голые деревья колышутся после заката. Нога отрывается от земли. Последний её след вспыхнул по краям голубым газовым пламенем. Ну не ставить же ее обратно, ногу эту…

Свет молнией пролетел сквозь мозг. Ещё один разряд. Еще. Сияние стало ровным. Серый потолок, стены в красных подтекших обоях. И что-то светлое надо мной… Кто-то светлый надо мной…

Как меня нашли? Как запеленговали? Не трясите, я вижу, я слышу… Мне надо всплыть, не торопите меня, а то от перегрузки выскочит сердце. Всё, я с вами. Но не трясите…

Почему у вас злые слова на устах, а глаза такие испуганные? Я же прятался, я же был в убежище. Зачем искать того, кто прячется? Не плачьте… Мир не плачет, и вы не плачьте. Зачем же я прятался? Потому что мне было одиноко. Я искал место, где всё будет честно. А честно лишь там, где никто меня не покупаете, не продаёт. Это значит, лишь там, где вершина или впадина. Где никто не живёт, где разряженный воздух или тяжелые воды. Там нет никого, но там рыбачат черти. Я думал, я умнее, я не попадусь, отсижусь под корягой… Но не плачьте, я всплыл. Вот моё сердце, оно мне больше не нужно, оно поцарапано вилами, теперь оно еще долго будет пахнуть серой. Хотите, храните пока его у себя. А я пойду… Какой чудесный мороз и солнце…

И кисточка от хвоста заметала его следы на свежем белом снегу…

«ПОСЛЕДНИЙ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ»

Музыка неуверенно пыталась согреть, но безуспешно. Мокрый воздух прилипал к лицу толи незамёрзшими хлопьями, толи замерзающими каплями. Стая бездомных листьев перебежала дорогу наискосок и спряталась среди опавших собратьев под кустом. Непогода кружила над головой, ожидая своего часа. Ничего не оставалось, кроме как прибегнуть к последнему заклинанию и, закрыв глаза, я начал рисовать в памяти струящийся образ…

Всё началось необычно… Солнечный день зайцем ехал в троллейбусе. Последний солнечный день ехал в троллейбусе. Люди, которые примечали его, отводили глаза, стесняясь этой неуместной красоты. День тоже чувствовал себя неловко, потому что не знал всех ритуалов этой общественнотранспортной веры. К тому же его дорожный костюм выглядел как фейерверк среди камуфляжа. Я сидел рядом, будто случайный попутчик любопытного, но испуганного чужеземца.

Поездка была не долгой. Дождавшись нужной остановки, день суетливо выскочил облаком на улицу, расправил кучевые кружева и неуверенно оглядываясь по сторонам, двинулся к парку.

Ему очень хотелось поскорее попасть на простор, что таился за забором.

И лишь добравшись до тенистой аллеи, день облегченно вздохнул и заулыбался, походка стала неспешной и прозрачной…

Деревья по-разноцветному закивали ему вслед.

Вот клён прислал желто-пятнистую записку, видимо, не решаясь заговорить.

Записка была немудреная, лишь пара строк – «Какая же, День, Вы красивая! Вам очень идёт эта солнечная дымка, что как шаль, наброшена на загорелые плечи».

День кокетливо склонил голову, подняв бровь, и поблагодарил дерево, ветерком пройдясь по седой и поредевшей кроне.

Мы двинулись дальше, петляя между севером и западом. Где-то высоко в ветвях закружилась и застыла в странной позе белка, сверяя свой хвост с рыжими локонами проплывающего по аллее облака…

А люди вокруг катали коляски, катались сами, молча курили, обсуждали ремонт, кто-то слушал радио, старики, оперившись на трости, вспоминали юность… Лишь дети, заглядывая в глаза последнему солнечному дню, беззаботно радовались. Их веселили голубые брызги в его серых глазах, словно лужи неба среди низких облаков. Дети смеялись, ведь только им было дано жить здесь и сейчас среди этих разноцветных листьев и синевы, не придумывая будущее и не имея прошлого…

Мы вынырнули на площадь среди цветов. Хотелось хоть как-то удержать день, хоть за рукав, хоть обманом. Я выдумал лавочку и усадил своего странника.

Солнце не грело, а ласкало, словно мягкая ладонь легла на щёку.

День прикрыл глаза и о чем-то молча замечтал. Интересно, о чем может мечтать день? Особенно, если он последний солнечный.

Мне никогда этого не узнать, но даже узнав, не понять. Да я и не стал бы пытаться.

Я во все глаза смотрел, смотрел и грабил. Грабил без стеснения и методично, забирая себе, забирая в себя его исчезающие черты, надеясь, что у меня они не пропадут. Что я сумею их сохранить…И может быть когда-нибудь вернуть их, краснея. А день вскинет руки-ветки и без обиды молвит: «Ба, где ты это нашел, а уж думала, что потеряла эту зажмуренную улыбку».

Но вряд ли… Вряд ли я признаюсь… Ему-то что, просто безделушки, которых полны карманы, а для меня это драгоценности…

Волшебник из меня тот ещё, и лавочка бесследно растворилась в пролетающей солнечной паутине. Прогулка начала сворачивать к чугунному выходу.

«Какой хороший ветерок», – сказал день, – можно ещё?» И листья послушно и мягко вновь пронеслись мимо нас.

День вдохнул полной грудью, посмотрел куда-то в сторону с улыбкой и взмыл в небо, где присоединился к стае улетающих журавлей…

А мне осталась на память лишь та кленовая записка, что сохнет меж страниц недописанной книги.

«МОДИЛЬЯНИ»

Я не Модильяни. Я не умею ловить свет пальцами.

Когда он закрывал глаза, то на его устах рождался поцелуй, что презирал Вселенную. Он не рисовал, он не писал, он даже не творил. Он с улыбкой смешивал на палитре свою жизнь с красным вином и делал последний штрих, приговаривая картину к вечности.

Я не Модильяни. Я не умею смеяться над незыблемым. Смеяться над этой будущей пустотой. А он смеялся и хлопал своими крыльями, роняя перья на стол. Он открывал секрет голубых оттенков, танцуя. Он разбрасывал их по всему мирозданью – от слез до смеха.

Я не Модильяни. Я не умею преломлять красоту, словно призма, раскладывая ее на радугу и твои глаза. Эта тонкая грань между линией шеи и бесконечностью трепещется от дыхания, и нет возможности поймать ее в сачок, словно бабочку. Только он мог игриво проскользить по лезвию