Ситцевая флейта - Светлана Геннадьевна Леонтьева Страница 7

Теперь отстаём мы на годы, на годы.

Трубите, трубите, писатель, родной,

любимый хороший! А гипс в крохи, крошки

сдирается вместе с белёсою кожей.

Труба воспаляется вместе с губой.

И это ваш бой. Ваш немыслимый бой,

глубинный, святой. Что скажу я вам, дети?

Вы слушайте музыку, ибо воздеты

сакральные звуки, где тридцать шестой

лицей на проспекте, что Кирова, справа

от мною любимой большой проходной.

***

Мои предки мне дышат в затылок, они

всей толпой, всею мощью в тепло и огни

проникают в мои разум, помыслы, тело.

В моих предках дух воинский, ратный в них дух,

их кресты, их мечи, их слова, зренье, слух

всё во мне, в пряной крови зарделой.

Словно кубок с вином, словно жар я с огнём,

тайны знаний-стихий – их начало.

Льны, рубахи да прялки, вязанье-шитьё

вышиванье, пряденье, тугое литьё,

я до жизни своей это знала.

Все святые, простые, родные до слёз

имена во мне. Отче! Язык мой принёс,

все реченья мои, диалекты.

И всегда я с народом в гурьбе и борьбе,

и всегда я с народом в нетленной судьбе.

Потому мои предки несмертны.

Говорю это я не с широких окон,

не с того, чтоб гордиться. Не просто, чтоб звон,

не впустую. А истинно знаю.

Ибо женщина – я, ибо кокон времён

в моём чреве тугой для зачатья сплетён.

Я рожаю. И боль гвоздевая

сквозь меня, сквозь века, всех галактик насквозь,

всех прабабок моих, виноградная гроздь

прорвалось, ворвалось, в сыновей пролилось,

я другого вовек – не умею!

Кроме этих простых и обыденных дел.

Хоть век нынче иной, но звук слышу я стрел:

инстинктивно грудь прячу и шею.

И трёхкратно крещусь. У полей посреди.

И избу не люблю ту, что с краю.

Берег родины, родненький, не уходи.

Без тебя, как прожить я не знаю.

Как без этих корявых и чахлых берёз,

как без веры наивной. Авитаминоз,

мол, виновен, дороги и деньги.

Без смиренья: реформы гнут, смены валют,

поговорок: бери, коли нынче дают.

Я с народом, в единой шеренге.

Во шершавых снегах, на колючих ветрах,

всех дождей проливных на расстреле.

Я всю волю сжимаю, как прадед в кулак,

я всю силу гоню свою, как сибиряк.

А потом горько плачу в похмелье!

***

О народе моём помолчи, коли ты

ничего о народе не знаешь!

Ни о сложностях этой святой простоты,

ни о зримой повадке его слепоты,

кто с бараков, с отлогов, с окраин.

Вот уж край, так уж край,

вот уж рай, так уж рай.

На весь двор старый чиненый велик.

У забора репей. В гаражах брагу пей.

И обрыв. Это – родины берег!

Там хохочут навзрыд. Там рыдают смеясь.

От полночных оглохнешь истерик.

О народе моём…

Высочайшую связь

чую с ним. Сквозь меня. До меня. До всех нас.

Это чувство во мне и доверье.

Ему срок бесконечен. И от рождества

я христова считала бы годы.

О народе моём есть иные слова

полуптичьи, рассветные. Чтобы

их однажды сказать, мало горла! Гортань

извлекает лишь шёпот и клёкот.

О народе, чьи крылья – холщёвая ткань.

О народе рука, чья звучит так, как длань,

не судите, молю, однобоко.

Тати, воры да Стеньки окраин моих,

и убожество, и высота их.

И геройство, и стрелки-разборки своих

и чужих там, где стая на стаю.

После в парке на «Джипах» с обрезом, с ножом…

Тех уж нет, остальные в металле,

кто-то стал богачом,

кто-то спился, бомжом.

В девяностых мы все так сражались!

А сейчас за иное: за русский язык,

за язык, что из пламени соткан.

Про народ, что напрасно не пустит слезы.

Про народ, что рожает (несите тазы!)

сыновей, дочерей. Мёд и соты –

эти дети окраин глухих городов!

Мне не надо кричать про столицы.

О народе моём либо с гордостью! До

занебесного! И до охранного! Вдов

и в сирот всех окраин воззриться!

Сколько мы пережили усобиц и не,

сколько мы пережили в сейчашней войне

за чужие, кровавые деньги!

И ещё сколько нам пережить во стране,

что народом богата, как нефтью. А нефть

чёрным золотом кличут на сленге.

Так и мы – тоже золото! Из наших чрев

добываем народ здесь за краем

и у края окраин. Парнишек и дев.

Это соль, это правда и твердь, и резерв.

О народе моём боль такая

у меня каждый час! Без народа мне смерть,

а с народом мне жизнь мировая!

***

Здесь навряд ли проедет автобус. Пути

в ямах, лужах, колдобинах – жуткое дело.

Ах, помилуй, мя грешную! Нынче родить:

поясница болит, слышен хруст вдоль кости,

и кровавит рубаху мне тело.

Доктор маленький, щуплый. Не сможет найти

на запястье мне пульс. Так юродство,

сумасшествие мира сгребает в горсти,

циферблат каменеет с пяти до шести.

То ли утро, то ль вечер – всё просто!

Всё обыденно. Но мне сегодня родить

и качать этот мир, прижимать к тощим рёбрам.

У галактик окраинных я взаперти

и подол мой рубахи разорван.

И по этим дорогам, где ямы, где грязь,

и по этим лесам там, где я родилась,

стать такой же улыбчиво доброй.

Если ратовать не за себя, за других.

Мамы, бабушки, мужа и дочки.

В старой «Скорой» я помощи. Бьётся под дых

мне весь мир –

весь сыновьим комочком.

Брови, щёчки, затылок, мой Яблочный спас.

Все ошибки моих лихолетий.

Я, рожая, всё прошлое вижу сейчас,

так меня этот день истерзал и потряс,

всем нутром моим ветхозаветен.

Наизнанку я вывернута искони,

вот они эти самые женские дни:

продолженье небесного рода

и земного зачатья. Но где же роддом,

девяностые годы вокруг и Содом.

И обещанная всем свобода.

Но горжусь, что в таком переплёте, вверх дном,

перевёрнутом, как пепелище,

от страны заблудившейся не отреклась.

Я рожала. Я плакала. В синюю бязь,

по талонам давали, как нищим,

я сама из окраин, сама я из царств,

заворачивала я родного мальца,

я сама – эта пища…

Я тогда так жила. Такова моя суть,

моя левая, моя правая грудь.

Я сама, я сама эти груди!

На окраине нашей, как прежде темно,

алкаши, наркоманы да блудни.

Но здесь сердце моё. Сердце обожжено,

и судьба моя скручена в веретено.

И пора восклицать мне: «Кто судьи?»

Грабь награбленное да у татей тащи.

Эти бязи