Нина Щербак - Поэтессы Серебряного века (сборник) Страница 8

Одна, как в первый день созданья

Во всей вселенной человек!

Но, что сулил ты в гневе суетном,

То суждено не мне одной, —

Не о сиротстве ль повествует нам

Признанья тех, кто чист душой.

И в том нет высшего, нет лучшего,

Кто раз, хотя бы раз, скорбя,

Не вздрогнул бы от строчки Тютчева:

«Другому как понять тебя?»

Об одной лошаденке чалой…

Об одной лошаденке чалой

С выпяченными ребрами,

С подтянутым, точно у гончей,

Вогнутым животом.

О душе ее одичалой,

О глазах ее слишком добрых,

И о том, что жизнь ее кончена,

И о том, как хлещут кнутом.

О том, как седеют за ночь

От смертельного одиночества.

И еще – о великой жалости

К казнимому и палачу…

А ты, Иван Иваныч,

– Или как тебя по имени, по отчеству

Ты уж стерпи, пожалуйста:

И о тебе хлопочу.

Не хочу тебя сегодня…

Не хочу тебя сегодня.

Пусть язык твой будет нем.

Память, суетная сводня,

Не своди меня ни с кем.

Не мани по темным тропкам,

По оставленным местам

К этим дерзким, этим робким

Зацелованным устам.

С вдохновеньем святотатцев

Сердце взрыла я до дна.

Из моих любовных святцев

Вырываю имена.

Забились мы в кресло в сумерки…

Забились мы в кресло в сумерки —

я и тоска, сам-друг.

Все мы давно б умерли,

да умереть недосуг.

И жаловаться некому

и не на кого пенять,

что жить —

некогда,

и бунтовать —

некогда,

и некогда – умирать,

что человек отчаялся

воду в ступе толочь,

и маятник умаялся

качаться день и ночь.

Прекрасная пора была!.

Прекрасная пора была!

Мне шел двадцатый год.

Алмазною параболой

взвивался водомет.

Пушок валился с тополя,

и с самого утра

вокруг фонтана топала

в аллее детвора,

и мир был необъятнее,

и небо голубей,

и в небо голубятники

пускали голубей…

И жизнь не больше весила,

чем тополевый пух, —

и страшно так и весело

захватывало дух!

Тихо плачу и пою…

Ю. Л. Римской-Корсаковой

Тихо плачу и пою,

отпеваю жизнь мою.

В комнате полутемно,

тускло светится окно,

и выходит из угла

старым оборотнем мгла.

Скучно шаркает туфлями

и опять, Бог весть о чем,

всё упрямей и упрямей

шамкает беззубым ртом.

Тенью длинной и сутулой

распласталась на стене,

и становится за стулом,

и нашептывает мне,

и шушукает мне в ухо,

и хихикает старуха:

«Помереть – не померла,

только время провела!»

И отшумит тот шум и отгрохочет грохот…

И отшумит тот шум и отгрохочет грохот,

которым бредишь ты во сне и наяву,

и бредовые выкрики заглохнут, —

и ты почувствуешь, что я тебя зову.

И будет тишина и сумрак синий…

И встрепенешься ты, тоскуя и скорбя,

и вдруг поймешь, поймешь, что ты блуждал в пустыне

за сотни верст от самого себя!

Мне снилось: я бреду впотьмах…

Е. Я. Тараховской

Мне снилось: я бреду впотьмах,

и к тьме глаза мои привыкли.

И вдруг – огонь. Духан в горах.

Гортанный говор. Пьяный выкрик.

Вхожу. Сажусь. И ни один

не обернулся из соседей.

Из бурдюка старик-лезгин

вино неторопливо цедит.

Он на меня наводит взор

(Зрачок его кошачий сужен).

Я говорю ему в упор:

«Хозяин! Что у Вас на ужин?»

Мой голос переходит в крик,

но, видно, он совсем не слышен:

и бровью не повел старик, —

зевнул в ответ, и за дверь вышел.

И страшно мне. И не пойму:

а те, что тут, со мною, возле,

те – молодые – почему

не слышали мой громкий возглас?

И почему на ту скамью,

где я сижу, как на пустую,

никто не смотрит?.. Я встаю,

машу руками, протестую —

И тотчас думаю: «Ну что ж!

Итак, я невидимкой стала?

Куда теперь такой пойдешь?» —

И подхожу к окну устало…

В горах, перед началом дня,

такая тишина святая!

И пьяный смотрит сквозь меня

в окно – и говорит: «Светает…»

И всем-то нам врозь идти…

С. И. Чацкиной

И всем-то нам врозь идти:

этим – на люди, тем – в безлюдье.

Но будет нам по пути,

когда умирать будем.

Взойдет над пустыней звезда,

и небо подымется выше, —

и сколько песен тогда

мы словно впервые услышим!

Унылый друг…

Унылый друг,

вспомни и ты меня

раз в году,

в канун Иванова дня,

когда разрыв-трава,

разрыв-трава,

разрыв-трава

цветет!

Старая под старым вязом…

Старая под старым вязом,

старая под старым небом,

старая над болью старой

призадумалася я.

А луна сверлит алмазом,

заметает лунным снегом,

застилает лунным паром

полуночные поля.

Ледяным сияньем облит,

выступает шаткий призрак,

в тишине непостижимой

сам непостижимо тих, —

И лучится светлый облик,

и плывет в жемчужных ризах,

мимо,

мимо,

мимо,

рук протянутых моих.

Из последнего одиночества…

Из последнего одиночества

прощальной мольбой, – не пророчеством

окликаю вас, отроки-други:

одна лишь для поэта заповедь

на востоке и на западе,

на севере и на юге —

не бить

челом

веку своему,

Но быть

челом века

своего, —

быть человеком.

Я гляжу на ворох желтых листьев…

Я гляжу на ворох желтых листьев…

Вот и вся тут, золота казна!

На богатство глаз мой не завистлив, —

богатей, кто не боится зла.

Я последнюю игру играю,

я не знаю, что во сне, что наяву,

и в шестнадцатиаршинном рае

на большом привольи я живу.

Где еще закат так безнадежен?

Где еще так упоителен закат?..

Я счастливей, брат мой зарубежный,

я тебя счастливей, блудный брат!

Я не верю, что за той межою

вольный воздух, райское житье:

за морем веселье, да чужое,

а у нас и горе, да свое.

Я думаю: Господи, сколько я лет проспала…

Я думаю: Господи, сколько я лет проспала

и как стосковалась по этому грешному раю!

Цветут тополя. За бульваром горят купола.

Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю.

Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку,

по мне, по траве, по младенцу в плетеной коляске,

по старой соседке моей – и сгоняет тоску

с морщинистой этой, окаменевающей маски.

Повыползла старость в своем допотопном пальто,

идет комсомол со своей молодою спесью,

но знаю: в Москве – и в России – и в мире – никто

весну не встречает такой благодарною песней.

Какая прозрачность в широком дыхании дня…

И каждый листочек – для глаза сладчайшее яство.

Какая большая волна подымает меня!

Живи, непостижная жизнь,

расцветай,

своевольничай,

властвуй!

На Арину осеннюю – в журавлиный лёт…

На Арину осеннюю – в журавлиный лёт —

собиралась я в странствие,

только не в теплые страны,

а подалее, друг мой, подалее.

И дождь хлестал всю ночь напролет,

и ветер всю ночь упрямствовал,

дергал оконные рамы,

и листья в саду опадали.

А в комнате тускло горел ночник,

колыхалась ночная темень,

белели саваном простыни,

потрескивало в старой мебели…

И все, и все собирались они, —

возлюбленные мои тени

пировать со мной на росстани…

Только тебя не было!

Кончается мой день земной…

Кончается мой день земной.

Встречаю вечер без смятенья,

И прошлое передо мной

Уж не отбрасывает тени —

Той длинной тени, что в своем

Беспомощном косноязычьи,

От всех других теней в отличье,

мы будущим своим зовем.

Нет мне пути обратно!.

Нет мне пути обратно!

Накрик кричу от тоски!

Бегаю по квадратам

Шахматной доски.

Через один ступаю:

Прочие – не мои.

О, моя радость скупая,

Ты и меня раздвои, —

Чтоб мне вполмеры мерить,

Чтобы вполверы верить,

Чтобы вполголоса выть,

Чтобы собой не быть!

Прямо в губы я тебе шепчу – газэлы…

Прямо в губы я тебе шепчу – газэлы,

Я дыханьем перелить в тебя хочу – газэлы.

Ах, созвучны одержимости моей – газэлы!

Ты смотри же, разлюблять не смей – газэлы.

Расцветает средь зимы весна – газэлой,

Пробудят и мертвого от сна – газэлы,

Бродит, колобродит старый хмель – газэлы, —