Владимир Нарбут - Стихотворения Страница 9

Отлученный от издательских дел, Нарбут тосковал. «Помню рассказ Нади, — вспоминает Э. Г. Герштейн, — о том, как накануне Нарбут весь вечер говорил о стремительном развитии индустрии Японии, и чувствовалось, что у него, по выражению Нади, „мурашки по спине бегают, так он рвался к большому делу“»[101].

Но все-таки жизнь, казалось, постепенно налаживалась. Уже между стихами «социального заказа» появлялась среди его рукописей тех лет, а то и в журнале и настоящая лирика Владимира Нарбута («Перепелиный ток»). Нарбут вступает в основанный тогда Союз писателей СССР, в члены кооперативного издательства «Советский писатель».

Были и друзья. Молодые — Багрицкий, почти ученик и родственник (три сестры Суок замужем за Багрицким, Олешей и Нарбутом), и, главное, друзья старые: неизменный Михаил Зенкевич, работавший с ним и в ЗиФе; Мандельштам, впервые в жизни получивший квартиру. В Нащокинском переулке, совсем рядом с Нарбутом, жившим на Пречистенке, в Курсовом. В те дни он почти каждый вечер бывал у Мандельштама. Сюда приезжала из Ленинграда и Анна Андреевна Ахматова. Жила на раскладушке в будущей еще необорудованной кухне. «Что вы валяетесь как чудище в своем капище?» — дразнил ее Нарбут. «Так кухня стала капищем», — это воспоминания Н. Я. Мандельштам [102]. «О. Э. дружба была необходима. […] Из тех, кого я встречал у Мандельштама […] ближе других, пожалуй, был В. И. Нарбут» — так думает тоже близкий друг Мандельштама тех лет ученый Б. С. Кузин[103].

Шел 1934 г.

13 мая увели Мандельштама.

Багрицкий умер в феврале. Своей смертью. Можно было еще его издавать. Нарбут собрал и отредактировал альманах «Эдуард Багрицкий». Начал работать над собранием его сочинений.

Сложил и свою книгу — «Спираль». Задуманную как избранное. В ней были стихи его основных книг от «Аллилуйи» до «Александры Павловны». Но не все. И почти не было стихов из «Казненного Серафима». А главное — старые стихи здесь сильно искажены, замучены. Задыхающиеся стихи втискивались в прокрустово ложе мертвецких догм, ложных этических представлений, господствовавших в те годы. Правда, мы не знаем, что представляет собой машинописный экземпляр, сохранившийся у вдовы поэта, — сам ли терзал Нарбут свои стихи или редакторы водили его рукой. Скорее всего, было в этой работе и то и другое. Правда и то, что стихи сопротивлялись. Живое, прежнее, нарбутовское торчало то там, то тут, «пёрло» как сказал бы он сам, где только могло. Такая полуживая книга ушла в набор. Таким после пятнадцатилетней разлуки предстояло вернуться поэту к читателю.

Но пришла ночь с 26-го на 27 октября 1936 г. В квартире № 17 дома 15 по Курсовому переулку случилось то, что во многих квартирах в ту и другие ночи тех лет.

Об этой ночи расскажем не мы — Серафима Густавовна Нарбут. Это запись ее рукой, сделанная в 1940 г. карандашом в школьной тетрадке без обложки:

«Стук в дверь. Проснулся Володя, разбудил меня. Кто там? Проверка паспортов!! Что-то натянули на себя, открыли дверь: человек в форме НКВД, штатский, Костя[104]. Даю свой паспорт, не смотрят. — Обращается (в форме НКВД) к Володе: — Ваш! У меня закрываются глаза от желания спать, опять разговор с Володей перед сном — неприятный, что мы должны разойтись. — Вижу Володя дает свой паспорт, и ему протягивают бумажку.

Все прошло — сон, нехорошие мысли, лень — покажите мне!

— Он видел.

Мама? — Ордер на обыск и арест.

С этого дня — 26 октября (27-го) кончилась одна жизнь — и началась другая. Всему был конец.

Тогда я этого не понимала. Я как во сне, честное слово, как во сне шла к Лиде в 5 ч. утра после обыска, без мыслей, тупо бежала по улицам рассказать о чудовищном сне — Володю арестовали.

Уходя он вернулся — поцеловал меня. Заплакал — я видела последний раз его, покачался смешной его походкой на левый бок, спину в длинном синем пальто.

И все…»[105]

Потом было то, что сегодня младшие знают из «Реквиема» Ахматовой, старшие — помнят. Стояние в очередях на Кузнецком, 24 и под стенами тюрем с передачами. Отказы в свиданиях. Ожидание приговора.

Еще одна запись С. Г. Нарбут: «25 июля[106] мне сказали приговор — 5 лет. Шла по лестнице, мне стало плохо — я упала». Лида, сестра, вдова чтимого поэта Багрицкого, пыталась его именем спасти Нарбута, требуя «правды» и «справедливости». Ее арестовали[107].

А потом были письма — редкое, мало кому выпадавшее счастье.

Сохранилось 11 писем и телеграмма Владимира Ивановича Нарбута из пересыльного лагеря во Владивостоке и с Колымы. И на отвороте каждого конверта поэт писал (обязан был написать): «Нарбут, Владимир Иванович (транзитная командировка, 3-я рота, 2-я зона, 2 барак). Осужден Особым Совещанием в Москве „за К.Р.Д.“ на 5 лет исправительного лагеря». Мы теперь грамотные, знаем, что «К.Р.Д.» — «контрреволюционная деятельность» и что пять лет много лучше, чем «десять без права переписки»…

Хватит. Рассуждать об этих письмах нецеломудренно. Их тяжко читать. Но и неловко. Это не воспоминания, обращенные к нам, — интимные письма к далекой любимой женщине, проходившие обязательно через руки и глаза тюремщиков.

Но и нельзя не прочесть их — это последние вести, еще живой голос неуклонно бредущего к своей гибели поэта.

Потому мы прилагаем их к книге стихов. Читайте их сами, наедине с поэтом. Напомним только еще раз, что это не мемуары. Многое недосказывается в них. Приходится дорисовывать, додумывать, доосмысливать. Ныне это не трудно. Помогает описанное выжившими. Так, в рассказе народного артиста СССР Жженова «Саночки»[108] вы узнаете один из лагерей («командировку»), названный в письме Нарбута — Стан Оротукан…

Есть в одном из писем и стихи. Четыре строки. А упоминается о шести стихотворениях, «выношенных устно», «сложившихся в голове». Они не дошли до нас.

Но в тех последних четырех строках, обращенных к музе: «И тебе не надоело […] ждать,// когда сутулый поднимусь я,// как тому назад годов четырнадцать…»

Четырнадцать лет от 37-го (а может быть, 36-го — стихи написаны еще в тюрьме) — это 1922-й или 1923 г. Значит, все-таки «Казненный Серафим» завещан нам поэтом. Хочется так считать.

Письмо 9 марта 1938 года из Стана Оротукан — последнее. Оно получено Серафимой Густавовной 28 мая…

2 октября Сева Багрицкий (одинокий подросток, убитый на Отечественной), вложив в посылку Нарбуту на Колыму меховую шапку отца, пишет матери в лагерь: «Мамочка, Сима знает о Владимире Ивановиче столько же, сколько знаешь ты или я. Говоря прямо, ничего не известно. От него никаких известий больше не приходит». А эпиграфом к своему письму ставит четыре строки: «И тебе не надоело, Муза…» — и подписывает их «Владимир Нарбут», видимо, сознательно отделяя стихи из лагерного письма от сообщения о Владимире Ивановиче без фамилии и вынеся их в эпиграф, словно давно известную цитату. Этот листок, сохраненный матерью и изданный в собранной ею и Е. Г. Боннэр книге «Всеволод Багрицкий. Дневники. Письма. Стихи»[109] — тоже не нынешнее воспоминание, а письмо того времени. Потому трудно было углядеть читателю, что в маленькой посмертной книжке Всеволода Багрицкого состоялась первая публикация последних строк Нарбута.

Потом были слухи, легенды, как о многих канувших узниках…

2 июня 1940 г. С. Г. Нарбут записывает: «Мне сказали, что ты утонул. Верю и не верю. Не могу…»

27 октября того же года она получила очередной отказ на свою просьбу о пересмотре его дела[110]. По нормальной логике надо было поверить, что он жив.

После реабилитации пришла справка из магаданского загса: «Гр. Нарбут Владимир Иванович умер 15 ноября 1944 г. Причина смерти — упадок сердечной деятельности, о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти 1956 года октября месяца 16 числа произведена соответствующая запись». Эта дата (записи в книге) совпадает с датой выдачи справки. В графе «место смерти» — прочерк. Трудно верить такому документу.

И С. Г. Нарбут считала: «трагически погиб в марте 1938».

«Про него говорят, что […] погиб с другими инвалидами на взорванной барже, — пишет Н. Я. Мандельштам. — Баржу взорвали, чтобы освободить лагерь от инвалидов»[111].

Но был и свидетель: А. Г. Тихомиров, вернувшийся из колымской ссылки рассказывал: «видели, как столкнул Нарбута с баржи в бухте Находка солдат или заключенный»[112].

Когда? — в марте 1938-го? Но при реабилитации выяснилось, что 7 апреля 1938 г. его снова судила Тройка УНКВД по Дальстрою. За что — не указано. Приговор не известен. «Обвинение бездоказательное» — все, что сказано в реабилитационной справке.

Пока, как и вдова Мандельштама, знаем одно: «Человек, страдалец и мученик где-то умер». Когда-то. После 7 апреля 1938 г. «И вокруг него копошились другие смертники…» [113]

Реабилитация состоялась 31 июля 1956 г. 3 сентября мертвый Нарбут снова стал членом Союза советских писателей.

Не только ложь (вокруг его смерти), но и забвение было ложным.