Игорь Губерман - Дар легкомыслия печальный… Страница 9

Второй иерусалимский дневник

Пришел в итоге путь мой грустный,

кривой и непринципиальный,

в великий город захолустный,

планеты центр провинциальный.

Россия для души и для ума – как первая любовь и как тюрьма

Мы благо миру сделали великое,недаром мы душевные калеки,мы будущее, черное и дикое,отжили за других в двадцатом веке.

Остался жив и цел, в уме и силе,и прежние не сломлены замашки,а был рожден в сорочке, что в Россиивсегда вело к смирительной рубашке.

Мы жили там, не пряча взгляда,а в наши души и артериисочился тонкий яд распадагниющей заживо империи.

Россия, наши судьбы гнусно скомкав,еще нас обрекла навернякана пристальность безжалостных потомков,брезгливый интерес издалека.

Где взрывчато, гнусно и ржаво,там чувства и мысли острее,чем гуще прогнила держава,тем чище к ней слабость в еврее.

Как бы ни были духом богаты,но с ошметками русского тестамы заметны везде, как цитатыиз большого безумного текста.

Пока мы кричали и спорили,ключи подбирая к секрету,трагедия русской историилегко перешла в оперетту.

Темна российская заря,и смутный страх меня тревожит:Россия в поисках царясебе найти еврея может.

Мы обучились в той странеотменно благостной науке:ценить в порвавшейся струнеее неизданные звуки.

В душе у всех теперь надрыв:без капли жалости эпохавсех обокрала, вдруг открыв,что где нас нет, там тоже плохо.

Бессилен плач и пуст молебенв эпоху длительной беды,зато стократ сильней целебендух чуши и белиберды.

Забавно, как тихо и вкрадчивоиз воздуха, быта, искусства —проникла в наш дух азиатчинатяжелого стадного чувства.

Мне чудится порой: посланцы Божьи,в безвылазной грязи изнемогая,в российском захолустном бездорожьекричат во тьму, что весть у них благая.

Российская судьба своеобразна,в ней жизненная всякая играпронизана миазмами маразмачего-нибудь, протухшего вчера.

Не зря мы гнили врозь и вместе,ведь мы и вырастили всех,дарящих нам теперь по честисвое презрение и смех.

Воздух вековечных русских споровпахнет исторической тоской:душно от несчетных прокуроров,мыслящих на фене воровской.

Увы, приметы и уликироссийской жизни возрожденной —раскаты, рокоты и рыкинародной воли пробужденной.

Если вернутся временавсех наций братского объятья,то, как ушедшая жена,—забрать оставшиеся платья.

Среди совсем чужих равнинтеперь матрешкой и винтовкойторгует гордый славянинс еврейской прытью и сноровкой.

Прохвосты, проходимцы и пройдохи,и прочие, кто духом ядовит,в гармонии с дыханием эпохилегко меняют запахи и вид.

В России после пробужденияопять тоска туманит лица:все снова ищут убеждения,чтобы опять закабалиться.

Сквозь общие радость и смех,под музыку, песни и танцыдерьмо поднимается вверхи туго смыкается в панцирь.

Секретари и председатели,директора и заместители —их как ни шли к ебене матери,они и там руководители.

В той российской, нами прожитой неволе,меж руин ее, развалин и обломков —много крови, много грязи, много боли —много смысла для забывчивых потомков.

Слепец бежит во мраке,и дух его парит,неся незрячим факел,который не горит.

Нас рабство меняло за долгие годы —мы гнулись, ломались, устали…Свободны не те, кто дожил до свободы,а те, кто свободными стали.

Послушные пословицам России,живя под неусыпным их надзором,мы сора из избы не выносили,а тихо отравлялись этим сором.

Часы истории – рывкамии глазу смертному невнятноидут, но, трогая руками,мы стрелки двигаем обратно.

Стал русский дух из-за жестокихрежимов, нагло-самовластных,—родильным домом дум высокихи свалкой этих дум несчастных.

Я мало, в сущности, знакомс душевным чувством, что свободен:кто прожил век под колпаком,тем купол неба чужероден.

В чертах российских поколенийчужой заметен след злодейский:в национальный русский генийзакрался гнусный ген еврейский.

От марша, от песни, от гимна —всегда со стыдом и несмеловдруг чувствуешь очень интимно,что время всех нас поимело.

Я свободен от общества не был,и в итоге прожитого веканету места в душе моей, где быне ступала нога человека.

Уже до правнуков наврядсумеет дух наш просочиться,где сок и желчь, где мед и яд,и смысла пряная горчица.

Играть в хоккей бежит слепой,покрылась вишнями сосна,поплыл карась на водопой,Россия вспряла ото сна.

Ровеснику тяжко живется сейчас,хотя и отрадно, что дожил,но время неслышно ушло из-под наско всем, кто намного моложе.

Сами видя в себе инородцев,поперечных российской судьбе,очень много душевных колодцевотравили мы сами себе.

Всегда из мути, мглы и мареваневыносимо черных днейохотно мы спешим на заревоболотных призрачных огней.

Российской бурной жизни непонятностьнельзя считать ни крахом, ни концом,я вижу в ней возможность, вероятность,стихию с человеческим яйцом.

Россия обретет былую стать,которую по книгам мы любили,когда в ней станут люди вырастатьтакие же, как те, кого убили.

Я, в сущности, всю жизнь писал о том, какмы ткали даже в рабстве нашу нить,достанет ли таланта у потомкадушой, а не умом нас оценить?

В России ни одной не сыщешь нации,избегнувшей нашествия зверей,рожденных от безумной радиации,текущей из несчетных лагерей.

Бурлит людьми река Исхода,уносит ветви от корней,и молча ждет пловца свобода,и сорок лет дороги к ней.

Еврей весьма уютно жил в России,но ей была вредна его полезность;тогда его оттуда попросили,и тут же вся империя разлезлась.

Мы ушли, мы в ином окаянствеищем радости зренья и слуха,только смех наш остался в пространствефлегматичного русского духа.

Мой жизненный опыт – вчерашен,он рабской, тюремной породы,поэтому так ошарашеня видом иной несвободы.

Я скучаю по тухло-застойнойпошлой жизни и подлой морали,где, тоскуя о жизни достойной,мы душой и умом воспаряли.

Я уезжал, с судьбой не споря,но в благодетельной разлуке,как раковина – рокот моря,храню я русской речи звуки.

Я пишу тебе письмо со свободы,все вокруг нам непонятно и дивно,всюду много то машин, то природы,а в сортирах чисто так, что противно.

Навеки в нас российская простуда;живем хотя теплично и рассеянно,но все, что за душой у нас, – оттуданадышано, привито и навеяно.

Чисто русский, увы, человек —по душе, по тоске, по уму,я по-русски устроил свой веки тюрьму поменял на суму.

От моей еврейской головыприбыль не объявится в деньгах,слишком я наелся трын-травына полянах русских и лугах.

Боюсь с людьми сходиться ближе,когда насквозь видна их суть:у тех, кто жил в вонючей жиже,всегда найдется что плеснуть.

Один еврей другого не мудрей,но разный в них запал и динамит,еврей в России больше, чем еврей,поскольку он еще антисемит.

Игра словами в рифму – эстафета,где чувствуешь партнера по руке:то ласточка вдруг выпорхнет от Фета,то Блок завьется снегом по строке.

И родом я чистый еврей, и лицом,а дух мой (укрыть его некуда) —останется русским, и дело с концом(хотя и обрезанным некогда).

Люблю Россию: ширь полей,повсюду вождь на пьедестале…Я меньше стал скучать по ней,когда оттуда ездить стали.

Мечтал я тихой жизнью празднойпожить последние года,но вал российской пены грязнойза мной вослед хлестнул сюда.

До боли все мне близко на Руси,знакомо, ощутимо и понятно,но Боже сохрани и упасименя от возвращения обратно.

Храпит и яростно дрожит казацкий конь при слове «жид»