Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание Страница 9

Сумерки

Мрака первым валомКрыши залиты.В окнах тьма – и алымБлеском солнца палымСветятся цветы.

Нас поодинокуДумы развели…Коль слова без проку,Мне ладонь под щекуМолча подстели!

Так потустороннимДуши замглены,Что слезинки ронимК сновидений доньям,Хоть не верим в сны!..

Во сне

Мне снишься вчуже. Только сверкБессмертия во мраке.Летим туда, где свет померк.Бог, тьма – и буераки.

И ты нашептываешь мне,Полетом разогрета:«Я рядом, рядом – но во сне!Так помни же про это…»

Я помню… Я лечу вдогон.Мои дороги круты.О, как же труден этот сон!О, где же наяву ты?

Сговоренной ночью

Сговоренной ночью, как совсем стемнело,Шло ко мне украдкой лакомое тело.В радостном бесскорбье – шагом потаенным —И оно с тобою было соименным…

Глянуло дорогой в дни, что отлетели,И легло со мною в холоде постели —И легло со мною для моей отрады,Чтоб его измаял – и не дал пощады!

Льнуло мне в объятья – пахло предалтарно —Было неприкрыто – было благодарно.В темноте – и в неге – на последней граниМлело преизбытком недоумираний.

Если были чары – только чары плоти,И в самоотчете – привкус безотчетий,Только эти дрожи – поробку и смелу —Без которых тело – непонятно телу.

Романс

Я все же пою, хоть поется несладко!Он был нищеброд, а она – христарадка.

Они полюбили средь уличной пылиИ жалкую тайну от мира хранили.

Веселая майская ночь оборола —И сели вобним на ступенях костела.

Она вперемежку, согбенно и снуло,Несла к нему губы – и корку тянула.

Вполсонках делились под мреющим небомТо хлебом, то лаской, то лаской – то хлебом.

И так утолялись под сенью церковнойИ нищенский голод, и голод любовный.

Тебе – вразумленье, рифмач дальнозоркий!Но нет у него ни подруги – ни корки.

Запоздалое признание

Я люблю твоей радостью поднятый гамИ твоими глазами увиденный взгорок;Мне так дорог твой смех, что не ведаю сам,Как же раньше он был не знаком и не дорог.

Заскрипит в половицах, застонет в саду —Мне шаги твои чудятся в скрипе и стоне,И бросаюсь к тебе, и тебя не найду,И мерещатся мне то уста, то ладони.

Набухает слезами небесная высь —И взывает к тебе, и дозваться не в силе…Ты сюда не вернись, никогда не вернись —Но молись обо всех, кто тебя не любили!

«Полюбить уж пора бы ту пустошь за домом…»

Полюбить уж пора бы ту пустошь за домом,Небом хворую стаю, деревья с надломомИ забор, потерявший в беде столько досок,Что упал на лужайку – стремянки набросок.

Полюбить уж пора бы тот вечер за долом,Сад умерших соседей с плетнем невеселымИ потемки, украдкой дарящие негуЕще прежде, чем грезы упрячут к ночлегу.

И пора бы, как нищий – оглодыши корок,Подбирать прозолоты с напуганных шторок,И, вдвоем забывая про смерти осклабы,Нам сидеть и не плакать – не плакать пора бы!

Невозвратные сумерки

Розовеют в закате сухие листки…Прокатила телега. И сон задушевныйТак же катится в темень, колесно-распевный.У нахохленных туч – беготня взапуски!

Что осталось от Бога – то в небе затлелом.О, поверить в Остаток и в вере коснеть!Со звездою помериться вещим уделом,Серебриться о чем-то, что сбудется впредь…

Иль, впивая всю грусть, сколько есть в бытии,На снежистых горах добелевшую к муке,Отыскать две руки, без грядущего руки,И потом целовать их, не ведая – чьи…

А когда целовал их в весенней морочи,Разве знал я тебя? И была ты иль нет?Но любил твои трепеты, душу и очи,Целый свет – и уста – и опять целый свет!

Тот

Сад, лоснистый от соков, грустит своей тенью,Ибо травы тягчатся лазорьем разъятым —А еще мотылек, ополченный арватом,Сгинул в битве с безмерьем, что пахнет сиренью.

Помнишь юности чары, что мира смелее,То бездонье весны в небосиней оправе?И как нашего тела алкали аллеи?Мне все видится ясно, как будто бы въяве!

Разве не было там наших лодок раската?И распахнутой нами в замирье калитки?Это все пережито – и мы пережитки…Но забыть не могу все, что было когда-то!

Продолжаюсь я тот – не вместившийся в плаче —И напрасно шагавший в безбытные светы!И все тем же огнем мои ласки горячи…И ища этот призрак, прильнула ко мне ты.

Но и призрачен тот не совсем без остатка —Он родится опять на кострищах и в дыме!Если ты поцелуешь забвенно и сладко,Тот во мраке проснется – шепча твое имя!

Лунные сумерки

В этом холоде луны,Серебристом за сусалью,Тропы к смерти спрямленыИ лукавы – к беспечалью.

Там когда-то до зариСветлый пир водили боги:Было два – и было триВ ныне брошенном чертоге!

Нам остался их разлет,Сердца злая перемена,Да молчанья прозолот —Да серебряная пена…

Сам туда бы я хотел —И тебя позвал туда же!Не хватает наших телМне на тамошнем пейзаже!

Нашей кровью дышит мгла,Кровь бежит подземным стрежнем…Спят усталые тела —Спят, не ведая о прежнем…

Девица

Двенадцать братьев, веря в сны, своей мечтой стучались в стену,А за стеной девичий плач о доле жалобился тлену.

И полюбился этот звук, родился домысел о Деве,И самые изгибы уст чертились в гибнущем напеве.

Твердили: «Плачет – значит, есть!» – а про другое промолчали,И обкрестили целый свет – его задумчивые дали…

Они за молоты взялись, ударили по гулким плитам —И каждый молот в темноте сливается со стенобитом.

«Скорее камень сокрушим, скорей поборемся с заклятьем!» —Двенадцатый взывает брат к другим одиннадцати братьям.

Без проку оказался труд, натуга мускулов – без проку.Самих себя – своей мечте они отдали на мороку!

Ломило грудь, крошило кость, за жилой надрывало жилу…И все, погибнув заодно, в единую легли могилу!

Но тени мертвых – Боже мой! – из рук не выпустили молот!Он по-иному, но опять стучит в стены загробный холод…

Он ломится, и вторит гром его размаху и паденью!И каждый призрак в темноте сливается с бесплотной тенью!

«Скорее камень сокрушим и Девий приговор отменим!» —Рекла двенадцатая тень к другим одиннадцати теням.

Но даже им не стало сил, а морок теням не подмога;И тени умерли опять – ведь смерти никогда не много…

Ее не много – и не той, какую просят, умирая!..Исчезла суть – и след заглох – и приняла земля сырая!

Но молоты – о Боже мой! – они, наперелом законам,Теперь и сами по себе в застенье ломятся со звоном!

Колотят в мрак, колотят в блеск, обмылясь потом человечьим,И каждый молот в темноте слился с небесным бесконечьем!

«Скорее камень сокрушим, девичью смерть переморочим!» —Гремя, двенадцатый из них взывал к одиннадцати прочим.

И рухнул камень, грянул гром, долину эхом облетая,Но ни Девицы, ни души, а только – пустота пустая.

Ни чьих-то глаз, ни чьих-то уст! Ни чьих-то судеб в гулком громе.Был только голос – только он, и не было ни йоты кроме!

Был – только плач и только скорбь, и мрак, и страшная примета!Таков уж свет! Недобрый свет! Зачем же нет иного света?

Пред грезой, лгавшей наяву, и чудом, канувшим в пустоты,Легли все молоты рядком почить от праведной работы.

А ты над пустотой трунишь и не идешь своей дорогой.Тебя не тронет – эта тишь, но ты и сам – ее не трогай!

Джананда

Шел Джананда в лесу, где бываю я дремой.Пробирался на ощупь – дорогой знакомой!Змеи вснились во блеск, пустоту испятнистив,Слон громадился в чаще, темнея средь листьев.Обезьяны, вварясь в неопрятное пламя,Орхидею-обморыш хлестали хвостами;Леопардову шкуру проплавили дырья,А бельмастые очи ютились в замирье;Где текли муравьи, словно струйка из раны,Пахли свежие смирны и пахли лаваны.

Задыхается вечность! Все пусто пред глазом!И замирье и мир обездвижели разом.Не скрипели кусты, бесколеились травы,Безголосились птицы, немели агавы.Тишина от небес, а другая – от чащи —Тишина с тишиною – немая с молчащей…

А Джананда вполсонках прогалину встретил,Там девицу приметил… И снова приметил…Она длила в траве неразымные дрожи.Ворковал ей павлин, в коем образ был Божий.Это Индра покинул прабытную осень,Чтобы в очи ей вылить пернатую просинь!В птице прятался наспех, почти что случайно,Как смутнеет в догадке тревожная тайна, —И пушистился к шее, нашептывал в ухо,И ему отвечала девица-шептуха.И она рассмеялась всем солнечным светом —И ладонями слух замыкала при этом;Разговоры текли средь молчанья лесного,Но Джананда из них не расслышал ни слова.Потемнел он с лица и завистливолицеПорывался душою в павлина всмуглиться!А как сыпкие косы прилетыш расклюнул,Взял Джананда стрелу – и в чело ему вдунул!И, едва различимый во теле во павьем,Всполошился тот Бог – и порхнул к разнотравьям.А стреле подвернулась иная разжива,И девица упала – о дивное диво!Индра оземь хватил оперение птичье —И по свету пустил – и сбледнел в безграничье —И взывал к белу свету в великой оскуде:«Ведь себе воплотил я лилейные груди!Ведь меня поразил сей удар окаянный!» —И бедро обнажил с продолжением раны…А оно было цветом небесных верховий:Черешок синевы и головка из крови.

«Ты сожги ее там, где явился я деве,Где сновал твою долю еще не во гневе.Кто же деву сыскал средь твоих упований?Кто напухлил ей губы и выснежил длани?Божествея из радуг безумием духа —Кто ей имя твое наговаривал в ухо?

Кто учил ее впрок и любви, и печали?Ты и в лес не вшагнул – а тебя уже ждали.А теперь предпочел ты разгребывать в гробе,Что тебе насудьбилось в павлиньей утробе.Ты, поземыш, на Бога хотел покуситься!Только Бог отлетел! – И погибла девица!» —Жизнь и смерть оглядел он в холодном защуре —И пропал! – И безбожье осталось в лазури!И павлиньи подвывы – и тишь без раздыма…А кто зрел эту тишь – убедился, что зрима.И Джанада глядел на останки девичьиИ подумал: «Девичьи рука и обличье…»И подумал вдогонку: «Ее – это тело.

Где ж теперь это время, что прежде летело?Сколько ж надобно было любви и тревоги,Чтобы деву утратить на полудороге?Сколько надобно Божьего, сколько павлинья,Чтобы в мороке сталось такое бесчинье?Если б тело пернатое Бог не подкинул,Только Бога сразил бы я! Бог бы и сгинул!А теперь не пойму – так склубились две дали, —Умерла за Него, умерла за себя ли?Так два кружева этих сплелись перед взором,Что погибель – ошибкой, а та – приговором!»И не ведал Джананда в раскаяньи строгом,Был ли Бог тот павлином, девица ли – Богом,И стрелы острие наводили лукаво —Или пав не без Бога? – Иль Бог не без пава? —И пришло это все – из каких судьбоделен,Кто тут любит – кто гибнет – и кем он застрелен.

Крылатый день