Одельша Агишев - Юность гения Страница 3

Хусейн ошарашенно молчал. Толпа во дворике окончательно онемела перед таким величием.

— Позвольте спросить, почтенный ал-Вахаб, — неуверенно проговорил Хусейн.

— Спрашивай, дитя, — снисходительно позволил наследник Аристотеля.

— В каких же науках вы пошли дальше этих почтенных мужей?

— А во всех, — сообщил ал-Вахаб. — Я, к примеру, создал вопрос, на который никто, никогда, нигде не мог, не может и не сможет ответить. Потому и ношу звание «гроза мудрецов».

— Правда? — оживился Хусейн, и глаза его заискрились от неутомимого интереса. — А нельзя ли услышать этот вопрос?

Ал-Вахаб усмехнулся:

— Хочешь попробовать? Изволь.

Он поднял голову. Глаза его горели. Он величественно обернулся к толпе:

— И вы слушайте, двуухие! — И он произнес мерно, как заклинание: — Всякий знает, что любая курица вылупилась из яйца. Не так ли это?

— Да, так, — закивали люди. — Конечно, почтенный ал-Вахаб…

— А каждое яйцо, в свою очередь, снесено курицей. Ведь верно?

— Еще бы! Само собой.

— Так что же было раньше? В самом начале. Яйцо или курица?

— Яйцо, — быстро сказал Махмуд.

— Да? — расхохотался ал-Вахаб. — Но где же та курица, которая его снесла?

— Нет, прежде была курица, — произнес кто-то из толпы.

— Неужели? — торжествовал ал-Вахаб. — А из какого яйца она вылупилась, а?

Победным, торжествующим, остановившимся взглядом опора наук, светильник разума ал-Вахаб иби-Кучкар из Бинкета обвел толпу.

— Так что же было вначале?

— Петух, — прищурившись, сказал Хусейн.

И грянула, прорвалась хохотом, взрывом веселья и оживления толпа. Смеялись до слез, добавляя свои комментарии по поводу роли петуха, по поводу курицы и всего этого научного диспута.

Не смеялся лишь один ал-Вахаб. Он скорбно, устало опустил голову, покачал ею:

— Горе, горе тебе, ал-Вахаб… Ты опять забыл, что истинная мудрость всегда высмеивается шутами и невеждами.. — Он обвел взглядом смеющиеся лица. — Нет, не место тебе здесь, в Бухаре… В Хорезм! Говорят, только там есть мудрец, достойный общения! Шейх Беруин! Может, хоть он поймет тебя, бедный ал-Вахаб! В Хорезм! В Хорезм!

И, сопровождаемый своими полосатыми слугами, он стремительно покинул двор.

— Мой Хусейн, — почтительно склонился к плечу мальчика старик слуга. — Ваш отец просит вас с братом к завтраку.

Хусейн встал.

— Пусть немного подождут. Я всех выслушаю, обязательно, — распорядился он. — Пошли, Махмуд.

Они зашли за дом и сразу быстро побежали. Махмуд, напевая, поскакал на одной ножке. Хусейн тоже попробовал. Потом по саду пробежались «чехардой», прыгая один через другого. Двое мальчишек, полных жизни и лишь слегка засидевшихся.

— Доброе утро, отец!

На низком столике, на берегу небольшого хауза, был накрыт завтрак: каймак, мед, ранний виноград, орехи. Отец обнял младшего сына, с разбега прижавшегося к нему, потом повернулся к Хусейну:

— Доброе утро, господин факих. — Отец улыбнулся. — Простите, что потревожил вас, но мне тоже захотелось услышать ваш совет. Скажите, что мне делать с сыном, который постоянно пропускает утренний намаз? — Он приобнял Хусейна и усадил обоих за столик, а слуга тут же захлопотал вокруг них.

— Я говорил и повторяю еще раз, — повернулся он к примолкшим сыновьям. —

Я запрещаю вам торговать чужими знаниями. Запрещаю навсегда. Все, чем вы овладели, — плоды чужих трудов, чужих мук и бессонных ночей. Берите это и будьте благодарны. А вот когда вы сами принесете в копилку мудрости что-то свое, выстраданное, вот тогда аллах и люди, быть может, наградят вас. Тогда, но не раньше.

— Извините, отец, — омывая руки из поданного слугой кумгана, покаялся Хусейн. — Я уснул на самой заре и опять проспал…

Махмуд, не дожидаясь кумгана, схватил лепешку п полез за каймаком.

— Снова звезды? — делая строгие глаза младшему сыну, сказал отец.

— Да, папа. Мне нужно было срочно проверить расчеты по противостоянию Марса и его угловой скорости.

— Так-так-так, — кивнул отец. — И кто же оказался уличенным в погрешностях на этот раз? Птолемей, Эмпедокл, ал-Фараби?

— Никто, — с забитым ртом отвечал Хусейн. — Какие могут быть наблюдения и расчеты из нашего сада? Вот если бы забраться на Большой минарет соборной мечети… — Он мечтательно вздохнул. — Но ведь это, наверное, тоже грех…

— Конечно, и большой, — подтвердил отец. Он помолчал, усмешка мелькнула в его усах. — Вот если только мулла Мухаммад разрешит… Пожалуй, попробую с ним поговорить.

— Правда, отец? — просиял Хусейн. — Вот здорово! Спасибо вам!

— Не стоит благодарностей. — Отец прихлебнул чай. — По правде сказать, это не так уж трудно. Мулла Мухаммад так тебя любит, что, наверное, сам проводит наверх со светильником.

— Отлично, — сразу перестав есть, задумался Хусейн. — Отлично. За два-три месяца я смогу сделать то, что не удается мне уже целый год.

Махмуда в данный момент больше интересовали земные заботы. Он покончил с медом и орехами и полез в карман, достал золотой, полученный от высокого богача.

— Папа, вот это вам, — сообщил он деловито и протянул монету отцу.

— Что это? — спросил отец и нахмурился. — Я же просил вас ничего не брать с этих людей.

— Ну, пап! — заныл Махмуд. — Это был такой богач! И рожа — точь-в-точь, как у нашего индюка…

Отец взял монету, помедлил секунду и вдруг резко швырнул ее в хауз.

Он снова смолк и, выждав мгновение, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов, поднял руки к лицу:

— Да будет так. Аминь.

А после полудня братья пошли на книжный базар.

Они шагали по улицам Бухары плечо к плечу: отрешенный, сосредоточенный Хусейн и безмятежный, простодушный Махмуд. Оба в чалмах, оба в легких бязевых халатах.

Бухара жила своей обычной жизнью. Направляясь к базару, прошел запыленный караван из Гурганджа. Пробежал водонос с бурдюком на боку. Неспешно, даже чуть лениво проехала группа всадников, вооруженных саблями и пиками, — гулямы из наемного войска. Проходили женщины: лица их были почти открыты, лишь платки прикрывали лбы и подбородки, и чувствовали они себя на улицах гораздо смелей, естественней, чем пятью веками позже.

Махмуд о чем-то задумался.

— Хусейн! — позвал он. — А правда, что было раньше: яйцо или курица, а?

Хусейн замедлил шаги.

— Ты что, серьезно спрашиваешь?

— Ну конечно.

— Ну и балбес ты у нас, — покачал головой Хусейн.

Махмуд обиделся:

— Если ты будешь все время обзываться, я знаешь что сделаю?

— Что?

— Скажу папе, что ты ходишь к христианам и иудеям, понял?

— Ну и говори, — пожал плечами Хусейн. — Он уже давно знает.

— И разрешает? — удивился Махмуд.

— Точнее сказать: не запрещает.

— Хусейн, а чего ты там делаешь, у этих неверных?

— Пью кровь невинных младенцев.

Махмуд обиженно остановился:

— Я тебя серьезно спрашиваю.

Хусейн пожал плечами:

— Просто беседую с ними. Один старик иудей рассказывает мне историю древних царей и государств и учит латинскому языку. А вот в общине христиан есть врач Абу-Сахл Масихи. Он заговаривает любую болезнь, представляешь?

— Но это же колдовство! — ужаснулся Махмуд.

— Никакого колдовства! — отмахнулся Хусейн. — Просто он умеет собирать и направлять против болезни несколько сил: силу трав, силу полезных движений и силу слова. Он и меня учит понемногу.

— Ну и как, получается?

— Он говорит, что да, я смогу.

— Вот было бы здорово, — вздохнул Махмуд и понизил голос. — Ты бы тогда заговорил нашего папу… Ты знаешь, он ведь сильно болен. — Хусейн молча кивнул. — Один раз при мне ему стало плохо и меня отослали из комнаты, — таинственно продолжал Махмуд. — Но я все равно подглядел. Он стал белый, белый, даже посинел и все время задыхался. Табиб сказал, что у него испортилось сердце.

— Знаю, — невесело кивнул Хусейн. — Из-за этого я и хожу к хакиму Масихи…

Братья свернули за угол, и тут послышались громкие, зазывные голоса:

— Книги, книги! Лучшие рукописи со всех концов света! Дешево и с картинками!

Бухарский книжный рынок тысячу лет назад был крупнейшим в мире. Наверное, только в Китае, Индии и Багдаде можно было увидеть что-то подобное: ярмарку рукописей. В лавках, лавчонках, на прилавках, а то и просто на лотках громоздились книги. Были тут тяжеленные кораны, толстенные своды установлений, пухлые молитвенники, жизнеописания, панегирики. Были сонники, звездочетные, гадательные, поварские и цветоводческие книги. Были темные предания, сборники примет, трактаты о правилах любви, о погоде, об искусстве всех игр — от шахмат до игры в кости, о торговле, о составлении орнаментов, о зодчестве, об устройстве садов. Была поэзия, в изящных переплетах, с длиннейшими посвящениями, с колонками миниатюр. с утонченной каллиграфией. Была проза, история, этнография, минералогия, агрономия, мемуаристика, юриспруденция и еще бог весть что.