Одельша Агишев - Юность гения Страница 5

Он встал, перебирая в хурджине травы, и сразу словно забыл о спутнице.

— Ну вот, — проговорил он сосредоточенно. — Теперь мне нужен александрийский лист, молочай и медуница. И тогда, может быть, я смогу составить смесь Гиппократа.

— Гиппократа?

— Да. Он рекомендует эту смесь, но не указывает пропорции. И, как назло, ни Гален, ни ар-Рази, ни ибн-Рустс тоже ничего не пишут об этом! А другие даже не знают состава!

Она качнула головой.

— Гален, ибн-Русте, Гиппократ… вы так много знаете!

— Что я знаю! — раздраженно отозвался он. — Ерунду. Прочитал десяток врачебных трактатов, послушал несколько табибов и знахарей, вот и все… Он поднял взгляд к кронам деревьев: — Вот если бы достать Большую книгу трав!

— Большую книгу трав?

— Да. Ее составили знаменитые врачи в Гундешапуре, в Совете врачевателей. Вот где знания! Вот где тайны человеческого тела и духа! Я бы не только отца вылечил, я бы сам прикоснулся наконец к настоящей мудрости!

Он стоял, подняв голову. Глаза его горели. В них были огонь и неутолимая жажда.

— Неужели эту книгу нигде нельзя найти? — спросила она.

— Нет, — он вздохнул, глаза его потухли. — Вот уже сколько времени я ищу ее и никак не могу напасть на след. Мулла Мухаммад сказал мне, что видел ее в библиотеке эмира. Она стоит там в главном зале, в самом большом шкафу, в золотом переплете. Но туда не попасть.

— Да, — вздохнула она. — Говорят, это может разрешить лишь сам эмир.

Помолчали. Хусейн задумчиво смотрел на воду.

— Извините, мне надо идти, — сказала Айана.

Хусейн встрепенулся.

— Подождите, Айана! Когда же я вас теперь увижу?

Она тихо улыбнулась:

— Я часто прихожу сюда, на берег. Убегаю от всех и сижу совсем одна. Иногда даже сочиняю.

— Что?

— Рубаи.

— Рубаи? — переспросил Хусейн. — Почему именно рубаи?

— Так посоветовал мне один человек. Хусейн, не понимая, смотрел на нее.

— Однажды, когда мне было очень плохо, он по-настоящему помог мне, произнесла Айана. — Просто спас от мрака души.

— Спас, — медленно проговорил Хусейн, мучительно припоминая что-то. — Таким советом?

— Да.

— Но ведь он мог и ошибиться, — он не отрывал глаз от ее лица, вдруг ставшего чем-то знакомым.

— Нет, — ответила она. — Не мог.

— Почему?

Она произнесла спокойно, серьезно, негромко:

— Потому что это ал-Хусейи ибн-Сино. Он никогда не ошибается.

И в следующее мгновение ее тонкая фигурка исчезла в камышах. Лишь мелькнула тень на узенькой тропинке, ведущей по берегу к городской стене.

Поздним вечером Хусейн сосредоточенно переодевался. Он снял с себя все светлое, яркое, заметное, надел рубашку потемней, победнее и серый, невзрачный халат. Потом достал из стенной ниши сундучок, открыл его, извлек пару длинных узких ножен, выбрал тот, что поострей, взял несколько деревянных и металлических щипчиков и зажимов, завернул все это в чистую тряпицу и сунул за пазуху.

Тринадцатнлетний Махмуд, почти не изменившийся за эти три года, лишь чуть-чуть подросший, тревожно наблюдал за ним из своей постели.

— Ты опять туда? — вполголоса спросил он.

— Тише ты! — цыкнул Хусейн. — Отца разбудишь!

Махмуд помолчал, запахнулся поплотней в одеяло, дрожа то ли от ночной прохлады, то ли от острой тревоги за брата,

— Неужели тебе не страшно? — прошептал он.

Хусейн подумал, пожал плечами:

— Не знаю… Вообще-то приятного мало. У этого тоже было больное сердце. Понимаешь?

Махмуд кивнул, потом пошарил под подушкой, достал кривой воинский кинжал в чехле.

— Возьми и мой нож. На всякий случай.

Хусейн подошел к нему, тронул лезвие, усмехнулся:

— Им только дыни резать. Ну ладно, я пошел. Если отец проснется и спросит, скажи, что я у муллы Мухаммада, на минарете. Ясно?

— Ясно, — вздохнул Махмуд. — Только светильник ие гаси. А то мне совсем страшно станет.

— Да брось ты! — отмахнулся Хусейн. — Спи!

Он задул светильник и на цыпочках проскользнул за дверь.

Улицы были пустынно мертвы. Если бы не собачий лай, могло показаться, что никто не живет в этих застывших черных дворах

Хусейн старался шагать как можно тише, жался в тень дувалов, почти крался через глухие, замершие кварталы.

Возле низкого, полуразрушенного дувала он остановился, поглядел по сторонам, осторожно пролез в пролом.

Слабый лунный свет озарял однообразные. невысокие бугорки земли, заросли бурьяна, низкие мазары из сырцового кирпича. Это было отдаленное, глухое, бедняцкое кладбище.

Хусейн уверенно прошел между могила-ми, свернул, снова остановился, оглянулся и постучал условным стуком в низенькую дверцу вросшего в землю кладбищенского домика. Дверца бесшумно приотворилась, и он скрылся за ней.

Какая-то неясная тень шевельнулась у ближнего мазара, прошелестел сухой бурьян, потом снова все стихло.

В хибарке не было окон. В тусклом свете двух плошек с горящим жиром виднелся помост из старых досок, на нем лежало тело в белом саване, со следами совсем свежей могильной земли.

— Ну, начнем, — высокий, худой человек, известный бухарский врач Абдул-Мансур Камари шагнул к помосту. — Срезан саван.

Хусейн с ножом в руках склонился над телом. Послышался треск разрезаемой ткани.

— Пойду-ка я вокруг погляжу, — проговорил угрюмый, приземистый старик — кладбищенский сторож. — Заприте за мной.

Он вышел. Камари и Хусейн остались вдвоем. Камари провел длинный, уверенный надрез. Хусейн поднял иа него взгляд:

— А нельзя ли сразу начать с сердца?

— Нет, — сурово отозвался Камари. — Будем идти по порядку. Итак, брюшная полость… Дай малые щипцы.

Помогая друг другу, поочередно ставя зажимы, щипцы, они уверенно, привычно вели анатомирование.

— Ткань чистая… Болезненных признаков нет, — отметил Хусейн.

— Смотри внимательней. Видишь? Что это?

— Похоже на внутреннее кровоизлияние.

— Похоже. Но из-за чего оно возникло?

Они замолчали, склонились над телом голова к голове. Хусейн выпрямился первый.

— Все ясно. Гиппократ называет это гематомой. Серьезной болезни тут нет, он умер не от этого.

— Да, похоже, ты прав…

— Хотелось бы все-таки взглянуть на сердце, учитель, — напомнил Хусейн.

— Тихо. — Камари был раздражен. — Я же сказал, пойдем по порядку.

Луна чуть посеребрила стены мазаров. Близко пролаяла собака, где-то рядом хрустнул бурьян. Старик сторож обернулся, прислушался. Кажется, все стихло. Старик медленно двинулся дальше.

— Дай зажим. Так. Ну-ка, помоги мне.

Склонив головы, забыв обо всем, они трудились слаженно, увлеченно.

— Поперечный надрез сделай сам. Смелее! Так. Неплохо. Теперь отделяй диафрагму.

Колебался неровный свет горящих плошек на стенах хибарки. Где-то в ближней махалле затревожились собаки.

— Свет, где свет? — раздражался Камари. — Поправь светильник!

Хусейн поправил фитиль в плошке, придвинул ее ближе.

— Ну, — выпрямляясь и смахивая пот со лба, сказал Камари. — Вот теперь давай разберемся с сердцем…

Послышался тихий условный стук.

— Что там еще, — пробормотал Камари. — Открой.

Хусейн торопливо подошел к двери, откинул щеколду…

— Учитель!

В распахнутую дверь, отбросив Хусейна в сторону, стремительно ворвались люди.

— Сюда, мусульмане! — потрясая факелом, закричал худой дервиш с горящими глазами. — Они надругались над покойником!

Это был тот самый дервиш, что говорил на книжном базаре от имени халифа.

Ужас и слепая ярость волной прошли по толпе.

— Святотатство! О господи, какой грех!

— Вязать их! — прокричал Бин-Сафар, старик с окладистой бородой, проклинавший девушек-невест в день святой Пари. — Смерть выродкам!

Камари и Хусейн уже были схвачены, стиснуты, окружены. Пляшущий свет факелов выхватывал лица людей — ни одно из них не выражало сочувствия, лишь ужас и отвращение.

— Смерть! Повесить их здесь же, на кладбище! — выкрикнул бородач в синей чалме, часто вспоминавший великого калифа.

— Стоите! Стоите, правоверные!

Отчаянный крик и фигура старика в чалме с раскинутыми руками, застывшая на пороге, заставила толпу стихнуть.

— Именем бога и запрещаю вам эту расправу! — прокричал старик. — Кто прикоснется к ним без слова повелителя, будет проклят навеки! Это говорю я, мулла Мухаммад, настоятель соборной мечети!

— Верно! На суд повелителя! Во дворец! — раздались голоса.

— Дивись, аллах! — затрясся в истерике дервиш. — Они ищут суда могильным порам!

— Да, каляндар, да! — ответил мулла Мухаммад. — В этой стране пока еще для каждого есть суд и закон. Во дворец, правоверные! К повелителю!

Молчаливой, тесной толпой с факелами они прошли по улицам ко дворцу. Камари и Хусейна вели в середине, как воров.