Наталья Крымова - Владимир Яхонтов Страница 16

Яхонтов не сразу понял, что при подобном использовании документального материала решающим является принцип его расположения, принцип, в котором последовательность подразумевает взрывчатую силу и остроту столкновений.

Вначале он осознал только силу факта. Статьи из газет, письма рабочих, первые стихи на смерть Ленина — все это он вначале «исполнял вообще, в любом порядке». Силу, заключенную в сопоставлении, в правильной расстановке, первой уловила Попова. Можно только удивляться тому, каким природным слухом — художественным, общественным — обладала эта двадцатилетняя девочка из провинции, успевшая лишь глотнуть московского воздуха. Как-то незаметно, но сразу, с того лета 1924 года, она перестала быть просто слушателем и превратилась в необходимого участника общей работы.

Вместе они задумались о том, что дает соседство стихов и прозы, что меняется от перемены мест, как изнутри возникает движение темы. Вместе они почувствовали, что могут «двигать» эту тему сами, уже сознательно, своей волей, — перестраивая порядок исполнения, угадывая, что с чем соединяется и, напротив, где связь рвется.

Так в городе Грозном они прикоснулись к основам своего будущего искусства.

Они не знали, что в Москве, и в кино, и в театре, другие художники в то же самое время задумываются о возможностях монтажа. Яхонтов не знал об открытиях Сергея Эйзенштейна и Дзиги Вертова и еще очень мало разбирался в том, что получило название «монтаж эпизодов» или «монтаж аттракционов».

Можно сказать, что первая яхонтовская композиция родилась вне прямого воздействия интеллектуально-художественной среды, вне прямых эстетических влияний. (Косвенным влиянием можно считать школу Вахтангова, поэзию Маяковского, впечатления от спектаклей Мейерхольда.) Композиция «На смерть Ленина» была рождена больше всего и прежде всего жизнью, ее содержанием и атмосферой, ее прямым наступлением на художника. То, что он оказался таким образом перед дверью в собственный театр и даже приоткрыл эту дверь, Яхонтов понял позже.

«Образовательный путь» они проходили очень быстро. Уже в 1926 году, публикуя статью «Искусство монтажа», Яхонтов свободно пользовался терминами «способ ассоциативного мышления», «монтажный узел» и т. п. А в 1924 году, исполняя свою композицию (рассказ, поэма, художественный доклад — он сам еще не знал, как это назвать), нарушив закон «концертных номеров», он почувствовал, что в новой, обнаруженной ими возможной «связанности», где одно как бы проистекает из другого или, напротив, резко оттеняет другое — некая могучая сила.

Рассказав рабочим о Ленине совершенно новым для театра способом, он получил такой отклик аудитории, который ему и не снился. «Мы были ошеломлены происшедшей переменой. Такого результата мы не предвидели. Все засверкало, влилось в единое русло. Теперь уже меня провожали не только аплодисментами. Обычно стихийно возникали обсуждения… Долго не расходились рабочие по своим домам, подходили и благодарили…»

«Кажется, умирая, я буду помнить Грозный», — скажет Яхонтов через двадцать лет.

Старый номер грозненской газеты «Нефтерабочий» от 24 августа 1924 года. Первая в жизни артиста рецензия.

«Читка, игра т. Яхонтова настолько выразительны, что они буквально захватывают аудиторию. Аудитория забывает все окружающее ее и живет переживаниями автора того произведения, которое читается Яхонтовым.

Без декорации, без грима, в своей будничной рубахе — без ничего, т. Яхонтов создает такие картины, такие четкие образы, что буквально поражаешься ими.

Например, слушая в чтении т. Яхонтова обыкновенную газетную статью „Последний рейс“ М. Кольцова, невольно видишь с поразительной реальностью дом с колоннами в Горках, где умер Ленин, и Ленина на смертном одре, и красный гроб перед установкой на сани, и снежинки, упавшие на губы Ильича…

Видишь все, до мельчайших подробностей.

Видишь и слышишь, как страдал, как стонал невыразимыми стонами весь мир трудящихся по всей подлунной. Слышишь всевозможные гудки, которые жалобно гудели глубочайшим горем рабочих и крестьян и повторяли клятву их о том, что рабочие дело Ильича доведут до конца…

Каждый, кто не видел, не слышал Ильича, говорит:

Теперь я хорошо знаю Ленина.

Теперь я его видел и слышал».

Кончается рецензия таким выводом: «Целый ряд выступлений т. Яхонтова на Старых и Новых промыслах, у железнодорожников, на заводах, в межсоюзном клубе, на пленуме Совпрофа и у печатников, определенно выявил, что дерзания Мейерхольда сознательный революционный пролетариат достаточно понимает и разделяет».

Вполне может быть, что автор статьи не только не видел спектаклей Мейерхольда, но и в Москве никогда не был. Но он явно слышал о «дерзаниях» Мейерхольда и, конечно же, слышал от Яхонтова. Тот не раз предварял свои выступления обзором последних постановок в московских театрах, забывая при этом, что сам не является артистом ни одного из них. Однажды он осмелел и послал Мейерхольду письмо — отчитался «в проделанной работе», «самой широкой пропаганде» театра, «помощи товарищам на местах» и т. п. Отметил, что денег за выступления не берет, живет впроголодь, спит «где придется, и очень часто, покрывшись занавесом, прямо на сцене». Намекнул, что в Москву явится «с подробным донесением», заверил, что мейерхольдовцем сам себя не называет, и подписался: «С товарищеским приветом Вл. Яхонтов».

Он так рассказывал о спектаклях Вахтангова и Мейерхольда, что совершенно естественно было предположить: он — ученик этих мастеров.

Вернувшись в Москву, он и пошел к тому, кто из двоих был жив, — к Мейерхольду.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Стоит отметить, что к Мейерхольду за свою жизнь Яхонтов стучался трижды. Первый раз — сразу после смерти Вахтангова. Так, потеряв близкого человека, бросаются к тому, кто может разделить горе и утешить. Похороны Вахтангова, панихида в студии, речь Станиславского на Ново-Девичьем, наконец, исключение из студии — все это потрясло его.

Он прочитал статью Мейерхольда «Памяти вождя», посвященную Вахтангову, и нашел там слова, которых ждал. Не раздумывая, он схватил за руку Веру Бендину и потащил к Мейерхольду. Два юных вахтанговца доверчиво принесли под мейерхольдовскую крышу свою «Снегурочку» и попросили пустить их.

Мейерхольд, однако, никакого интереса не выказал. Это кажется странным. Ведь многое в «Снегурочке» могло бы его позабавить — в постановке было немало выдумки и молодого азарта. А потом, ведь это был действительно отголосок того народного балагана, который, по слухам, всегда был мил Мейерхольду. «Театр должен выйти на площадь, заговорить языком балагана» — это его слова. Когда в «Принцессе Турандот» актеры привязали полотенца вместо бород и заиграли марш на гребенках, Яхонтову сразу вспомнилась не только нижегородская ярмарка, но и декларации Мейерхольда. Около Станиславского он, разумеется, ни о какой ярмарке не думал, балаган и МХТ — это несовместимо. Но спектакли Вахтангова и Мейерхольда нарушили тишину театральных кабинетов, и если Вахтангов про «Снегурочку» сказал «Это я поставил», то не мог же Мейерхольд в том же спектакле совсем ничего не почувствовать!

Но он не почувствовал. «Актеры испорчены школой Станиславского и Вахтангова», — сказал он категорически, таким образом неожиданно объединив двух режиссеров, которых в той же статье «Памяти вождя» только что разводил и противопоставлял с неменьшим категоризмом.

А может, он был прав, видя перед собой Бендину и Яхонтова? Может быть, он рассмотрел в молодых вахтанговцах зерно, для себя если и не опасное, то, во всяком случае, в данный момент абсолютно ненужное? Кстати, Бендина вскоре перешла в МХТ и прижилась там.

А Яхонтов остался вне театра.

Второй раз он обратился к Мейерхольду примерно через два года. И сам он был другим и внутренние мотивы его обращения стали основательнее.

Зимой 1924 года Яхонтов втихую пробрался на репетицию «Леса» и спектакль так его поразил, что он тут же написал режиссеру письмо.

По тону и стилю этого письма, написанного в январе 1924 года, можно подумать, что между актером и режиссером отношения чуть ли не на равных. На самом же деле один сидел за режиссерским столиком, другой прятался в темноте галерки. Один был хозяином театра, другой — безработным актером. Но этот актер, соприкасаясь с Искусством, иногда переживал моменты раскрепощения, по форме близкие почти развязности. За ними следовала, как правило, еще большая зажатость. Увидев «Лес», он с головой погрузился в только что пережитое потрясение, отразив это на бумаге своеобразным монтажным способом. Будто склеил в одну ленту кадры, смонтировав, сопоставив спектакль «Лес» — и атмосферу казино, расположившегося в том же доме, характер актерской игры — и замысел режиссера, толки обывателей, детали спектакля — и самого себя, безработного и жаждущего сотворчества.