Наталья Крымова - Владимир Яхонтов Страница 35

«Хочется встретить Пушкина на улице…». Яхонтов угадал желание не только своего поколения, но и последующих, желание не проходящее, а все возрастающее.

В следующей картине к атрибутам спектакля был добавлен дорожный чемодан. Разворачивался целый пласт пушкинской жизни, многозначительный и драматичный, вынужденный и добровольный, мучительный и радостный, неотделимый от судьбы поэта и его поэзии.

Дорога.

Неспроста (отметили исследователи) в «Станционном смотрителе» было зачеркнуто безличное «мы» и заменено на откровенное «я»: «В течение двадцати лет изъездил я Россию по всем направлениям…» Конечно же, это говорит не вымышленный Белкин, а Александр Сергеевич Пушкин. Подсчитано, что из двадцати последующих за лицеем лет он почти восемь лет провел вне дома, исколесив по России ни много ни мало 34 тысячи верст. По России, в ее пределах, постоянно возвращаясь к мысли о более дальнем путешествии, но так его и не добившись.

Долго ль мне гулять на светеТо в коляске, то верхом,То в кибитке, то в карете,То в телеге, то пешком?..

Царь и III отделение заботились о чем угодно, только не о судьбах русской культуры, когда не выпускали Пушкина за границу, строго следили за его маршрутами, да еще и укоряли: «Вы всегда на больших дорогах» — замечал Бенкендорф. Но было и благо в этой бесконечной большой дороге. Это не сидение в столице, не светская суета. Перед глазами открывается вся огромная страна. Люди, в Петербурге и Москве невиданные. Уклад жизни нелепый, казенный, но устоявшийся. Станционные смотрители и уездные барышни, солдаты и странники, курьеры и фельдъегеря, подорожные, прогоны, верстовые столбы, карантины. «Холопы», крестьяне — не только Болдина и Михайловского — всей России. Они то смирные — рассказывают сказки, кланяются при встрече, привечают барина, а то поднимают топор, и тогда горят барские дома, льется кровь, и бабы на берегу Яика стонут, высматривая среди плывущих по течению мертвецов сына или мужа. Все это Пушкин узнал, услышал, увидел — в дороге.

Яхонтов не ставил перед собой задачи в полном объеме поднять эту тему — познания поэтом своей страны. Он особо вычленил один мотив — «психологию дороги» в мироощущении поэта. Пушкин «издавна привык изображать человеческую жизнь как путь, обыкновенно — по пустынной местности, и свое существование — как скучную поездку» (М. Гершензон). Так же привычно ему было изображать житейские осложнения и напасти в виде скопившихся над путником туч или бури и «чувство, которое охватывает каждого человека на трудном распутье, когда жутко ему смотреть вперед, „на черный отдаленный путь“». Обращал ли Яхонтов внимание на эти строки из книги М. Гершензона «Мудрость Пушкина» или нет, но смысл «дорожной» темы у Пушкина он уловил верно.

География обрисовалась сама собой: «К морю» — это Крым, «Калмычке» — совсем иное место действия:

Чуть-чуть на зло моих затей,Меня похвальная привычкаНе увлекла среди степейВслед за кибиткою твоей…

Из черновиков «Станционного смотрителя» (в силу ли строгого лаконизма стиля или обстоятельств предстоящей женитьбы) были вычеркнуты строки о дорожной любви, «самой приятной из всех»; «Любовь безгорестная, любовь беспечная! Она живо занимает нас, не утомляя нашего сердца, и угасает в первом городском трактире…». А может быть, приведенные строки были вычеркнуты в силу их почти прямого переложения в стихах «Калмычке»?

                 …Ровно полчаса,Пока коней мне запрягали,Мне ум и сердце занималиТвой взор и дикая краса…

В спектакль входили стихи, лишь по видимости имеющие смысл минутного настроения.

Прощание с морем, степная кибитка, снежная вьюга — это географические меты, специально не подчеркнутые, хотя в жизни Пушкина знаменательные. Но еще более существенны меты психологические. В спектакль вошло, например, стихотворение «Разлука», написанное в 1816 году, когда Пушкин еще не пустился в дорогу (вернее, его в дорогу еще не отправили). Он просто покидал лицей и юную Катю Бакунину.

Когда пробил последний счастью час,Когда в слезах над бездной я проснулся,И, трепетный, уже в последний разК руке твоей устами прикоснулся —Да! помню все; я сердцем ужаснулся…

Чувство разлуки — дорожное чувство. Пушкин испытает его множество раз, и чем далее, тем глубже и острей. Мысли о разлуке от прощания с возлюбленной перейдут в иную сферу, захватят круг друзей. Прощание временное то и дело будет оборачиваться разлукой навсегда. «Все мрачнее и мрачнее становится его лира» — заметил Яхонтов и в «Бесах» взял самую отчаянную ноту:

Страшно, страшно поневолеСредь неведомых равнин!..

И тут же, вслед прочитал:

Не дай мне бог сойти с ума.Нет, легче посох и сума…

Одно из самых трагических стихотворений, написанных за четыре года до смерти, тоже сродни теме дороги. В нем раскрыта некоторая относительность дорожных мучений. В конце концов, дорога — это жизнь, воля, хотя и «невольная». Дорожный посох легче (тут было сделано ударение), чем решетка, за которую могут упрятать. Слушать волны — это чудо; в «темный лес» можно пуститься «резво». «И я глядел бы счастья полн, В пустые небеса…». Трагическая диалектика бытия: воля — неволя, безумие — мудрость.

«Я… был потрясен документами, имеющими отношение к дуэли Пушкина». Каждый из нас хоть раз в жизни испытывает это потрясение.

К документам, которые в 1926 году были доступны, за пятьдесят последующих лет прибавилось много новых. Гибель Пушкина — одна из самых трагических тем истории русской культуры — обдумывалась, переосмысливалась, дополнялась свидетельствами и с каждой новой находкой обрастала новыми концепциями.

Яхонтовские сопоставления сегодня могут показаться элементарными. Использованные источники известны. И задача ставилась предельно простая: рассказать, как все было. Способ рассказа, однако, был необычен.

До сих пор шел как бы монолог Пушкина, звучал его живой голос. И вот настал момент, когда этот голос должен умолкнуть. Пушкин сейчас умрет, его убьют. Совершится преступление, мотивы которого будут разбираться многие десятилетия.

Каким образом, от чьего лица вести рассказ о гибели Пушкина?

Можно предположить резкую смену тональности спектакля, перемену «ролей» в нем. Но нет. Решение было замечательным по смелости: на гибель Пушкина взглянуть как бы глазами Пушкина, рассказать о событиях его голосом, хотя прозвучат документы, которых поэт уже не видел и не читал. Прозвучат стихи, в которых Пушкин оставил нам свое знание о жизни и смерти.

Артист играл сцену дуэли Онегина и Ленского. Но было совершенно ясно, что медленно поднимаемая на уровень глаз палка, направленная в зал, — это пистолет Дантеса, и на снег падает не выдуманный фантазией поэта Ленский, а сам Пушкин. Мощная сила ассоциативных сцеплений толкает вперед сюжет — Пушкин убит, но Яхонтов никому не уступает той интонации Пушкина-летописца, которая им найдена. Короткие фразы произносятся бесстрастно, как в «Борисе Годунове» произносилось: «Площадь перед собором в Москве» или — «Народ». А рядом с документальным сюжетом, вплетаясь в него и сопровождая его движение, звучит голос поэта.

…Отпевание предполагалось в Исаакиевской церкви…

…Явились в полночь, поставили на дроги завернутый в рогожу гроб и… — Яхонтов садился около стола. Чемодан на столе, рука на нем. Александр Тургенев сопровождает тело Пушкина в последнюю дорогу. И откуда-то издалека, рефреном, перебивающим то один текст, то другой, звучало пушкинское шутливое двустишье:

Вези, вези, не жалей,Со мной ехать веселей.

…Мчатся тучи, вьются тучи;Невидимкою лунаОсвещает снег летучий;Мутно небо, ночь мутна…

…Почуя мертвого, храпяти бьются кони, пеной белойСтальные мочат удила,И полетели, как стрела…

Переход от «Бесов» к онегинской строфе проделан как бы на ходу — через ухаб перевалили похоронные дроги. «После этих великолепных строк я читал выписку из монастырской книги». Но тут память Яхонтову изменила. Он забыл еще один образ, еще один странный и страшный полет коней, который в спектакле подхватывал и убыстрял движение по бескрайнему снежному пространству, от Петербурга к Пскову:

«…Летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканья, где не успевает означиться пропадающий предмет…»