Коре Холт - Тризна по женщине Страница 10

— Сегодня твой день. Он будет несчастливым для тебя. Но для другого он будет еще несчастливее.

Мой отец был очень силен, длинные седые волосы падали ему на плечи, зубы у него слегка выдавались вперед, он любил, чтобы ночью у него под боком лежал топор, а не женщина. Он бывал и ласков — со своим конем, и однажды я видела, как он, глубоко задумавшись, сидел над красивым серебряным блюдом из Ирландии и на губах у него играла легкая улыбка. Еще он был очень заносчив. Он и погиб так рано из-за своей заносчивости. Он был вроде и не очень умен, однако со временем до него доходило все, и он никогда не ошибался. Например, полгода спустя после какого-нибудь события, которое показалось ему подозрительным, у него вдруг возникала догадка, и тогда он уже не нуждался ни в каких доказательствах. Я не любила его. Но вспоминаю о нем с тем сожалением, с каким мы вспоминаем давнее прекрасное утро, зная, что оно уже не повторится.

Обитатели усадьбы расположились на дворе, кто на крылечках, кто на бревнах, оказавшиеся в первом ряду присели на корточки, чтобы всем было видно то, что сейчас произойдет. Но что именно произойдет, не знал никто. Конунг, мой отец, поманил к себе одного старого раба и велел ему стать возле деревянной колоды. Потом достал маленький изящный топорик. И сказал рабу:

— Сейчас я отрублю тебе большие пальцы на ногах.

Это было несправедливо: раб ни в чем не провинился, но, с другой стороны, он был уже стар, изможден и толку от него было мало. Раб держался плохо. Люди на дворе смеялись. Однако этот раб так почитал конунга с его топориком, что послушно поставил ногу на колоду. Грязный, весь сморщенный, как печеное яблоко, худой, а ногти и пальцы на ногах у него были такие, что я тебе и сказать не могу. Мой отец заметно оживился. Он махнул Фритьофу, чтобы тот подошел поближе:

— Отведи ему большой палец в сторону и сунь между пальцами мох.

Фритьоф повиновался.

— Не свалишься без памяти? — спросил мой отец у раба.

Раб считал, что не свалится. Молниеносным ударом отец отсек ему большой палец. Оба взвыли одновременно: конунг от удовольствия, раб от боли.

Теперь другая нога. Это было уже трудней. Раб — его звали Брюньольв,

— который с раннего детства, точно постельное покрывало, принадлежал моим родичам, был теперь стар и немощен, ему было трудно стоять на покалеченной ноге, задрав здоровую на колоду. Двоим парням пришлось поддерживать Брюньольва. Наконец вторая нога легла на колоду. Ловкие руки Фритьофа вложили между пальцами мох, и второй палец тоже отлетел прочь.

Мы, наблюдавшие за этим зрелищем, не понимали, была ли это причуда развеселившегося конунга, или за этим скрывался какой-то умысел. Оказалось, что умысел у отца был. Знахарка, жившая у нас на усадьбе, залила рабу раны горячей смолой. Когда он все-таки впал в беспамятство, его оттащили на конюшню и бросили там отлеживаться. Отец сказал:

— Фритьоф, подойди к колоде.

Все побледнели, в том числе и Фритьоф, и я тоже. Двор поплыл у меня перед глазами. Я, по-моему, испытала одновременно и тайную злую радость и ужас, который сдавил мне сердце.

— Снимай сапог, — сказал отец.

Фритьоф повиновался.

— Ставь ногу на колоду.

Фритьоф повиновался.

Отец взял в руки топорик, оглядел лезвие, оно было в крови, он стер ее рукавом. Отец не спешил. Неожиданно он дал Фритьофу затрещину.

— Убирай ногу! — крикнул он.

Фритьоф снял ногу с колоды.

Мы молча стояли вокруг.

— Как отрубают пальцы на ногах, ты уже видел, — сказал мой отец, конунг Агдира. — Но можно стать короче и на целую ногу. И помни, если ты сделаешь шаг без моего разрешения, твой следующий шаг принесет тебе беду. Разойдись! — заревел он на людей, собравшихся на дворе.

Все разбежались.

После этого над Фритьофом долго смеялись, и он стал злой.

На другой день я пришла к конунгу, своему отцу. Он сидел и тянул из рога пиво, кроме него, в покое никого не было. В очаге пылал огонь, и на губах у отца играла добрая улыбка.

— Чего тебе, Аса? — спросил он, махнув рукой, чтобы я подошла поближе.

— Хочешь, я отрежу себе палец? — спросила я.

Он вздрогнул и приподнялся, я спокойно сняла с пояса нож и показала ему.

— Вот этим ножом, — сказала я. — Только, по-моему, твой топорик лучше подходит для такого дела. Сначала один палец, потом другой. Ты хорошо меня знаешь? Ты понимаешь, что я способна за каждый палец на ноге отдать свои указательные?

Он не ответил.

— Без пальцев я уже не буду считаться полноценной женщиной, — сказала я.

Он продолжал молчать.

Тогда я подошла и плюнула ему в рог, а потом опрокинула его, и пиво разлилось по столу. Отец все еще сохранял невозмутимость. Теперь в нем проявилось то, к чему я всегда относилась с уважением и восторгом: способность владеть собой, даже потеряв власть над другими. Однако в глазах у него блеснул опасный огонь.

— Хочешь, чтобы я отхлестал тебя по голой заднице? — спросил он.

— Только созови на двор всех людей, пусть смотрят, — ответила я.

Он промолчал, посидел еще немного, а потом встал и ушел. Я осталась одна в пустом покое. Пиво растеклось по столу и медленно капало на пол.

На другой день он сделал вид, будто ничего не было. Раб выжил.

Королева Усеберга встала и подошла к торцовой стене покоя. Поманила меня к себе. Я видел, что там на стене висит редкостный ковер — через узкое, прорубленное в стене окно просачивался свет, и узор ковра вырисовывался очень четко. На ковре было выткано высокое ветвистое дерево, листья его были слегка окрашены осенью, и на ветках висели люди. Большей частью — мужчины. Но было среди них и несколько женщин. Королева показала на одного человека и молвила:

— Это Хеминг. Я ему так и сказала.

Она нерешительно взглянула на меня, словно хотела угадать, какое впечатление произвели на меня эти слова. Я похвалил искусную работу. Она сказала, что ковер выткала лучшая мастерица Усеберга, ее зовут Гюрд, целый год она ткала этот ковер и сделала все так, как хотелось королеве.

— Сколько ночей я провела без сна, прикидывая, можно ли выткать, как качаются повешенные, — сказала королева. — Это не так легко, как кажется. Тогда Гюрд пришлось бы рядом с каждым повешенным выткать как бы его тень. Мы решили отказаться от этой мысли. Нравится тебе мой ковер?

— Да, — сказал я. — Но если говорить честно, нет.

Она улыбнулась.

Трудно дать более правдивый ответ.

Прихрамывая, она вернулась к столу и сказала, что ее замучил костолом.

— Старая, помирать пора, а жить хочется, — рассмеялась она.

В ее глазах появилась черная бездонная глубина, от которой мне стало не по себе.