Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 102

— Нас выручат сокровища.

Он это молвил тихо.

Тишиной был и ответ.

И мир умолк над зеленой муравкой.

Даже голуби на колокольне.

Даже пчелы перестали жужжать в цветах калины, в катране.

Даже ветер притих.

И снова Мамай сказал:

— Нас выручат сокровища…

И замер, — как встал, так и застыл.

Мельхиседек спросил:

— Какие сокровища, Мамай?

— В этом городе, в щедрой земле Долины, схоронены стародавние клады…

— Запорожские! — подсказал ему кто-то.

— И княжеские… еще, может, от Руси древней. А может, и скифские… или еще какие клады, люди добрые.

— Слыхали это не раз! — ответил, из одного только желания поспорить, сотник Хивря, муж трезвенный и добронравный. — Сказки!

— Какие тут могут быть клады! — поддержал сотника и пан Куча, коему совсем не хотелось, чтобы кто другой захватил то, что должно достаться ему одному. — Клады, клады! Смешно слушать!

— Как же взять их? — спросил гончар Саливон.

— Заклятый клад так просто не возьмешь!

Большая толпа тихо зашумела.

Заговорили о сокровищах: что слышали да знали.

Кто поведал про запорожца, что, на Сечь едучи, схоронил где-то здесь, в иле, на дне Рубайла, червончики, зашитые в воловью шкуру, и немалую лодку с ружьями, ножами, пистолями, тоже обшитую шкурами.

А кто сказывал, как бывает страшно брать заколдованные деньги, что они даются не всякому, да про клад заклятый на двенадцать человеческих голов:

— Десять уже пропало. Еще один пропадет кто-либо, а уж потом можно будет и взять!

Рассказывали и про винные погреба, найденные под землей, и про выдолбленную дубовую колоду с горючей водкой, и про кадку с деньгами, и про запорожские кузницы, зарытые в лихолетье: с железом, углем, свинцом, с пушками и оружием, о гробе, полном денег, и о коренном зубе мертвеца, необходимом для того, чтоб денежки те, не причинив вреда, дались бы в руки.

То ведь были такие времена, когда и впрямь зарывали повсюду уйму денег и всякого добра.

И пели тогда в песне:

По тім боці огні горять — нікому тушити,По цім боці орда суне — нікому спинити.Зажурилась Украïна, що нігде прожита,Гей, витоптала орда кіньми маленькіï діти.Малих дітей витоптала, старих порубала,Молодую челядоньку у полон забрала…

Вот и бежали люди куда глаза глядят, прятали добро, зарывали деньги — и ватагами, и в одиночку, но возвращались за ними, ой-ой, возвращались не все…

А сокровища оставались в земле.

— Было у нас… — начал, на бугорок подымаясь, дед Непейпиво, бывший козак, стройный, седой, с усами, пожелтевшими от тютюна, и люди снова притихли, слушая, а затем что старик говорил очень тихо, еще более глубокая тишина охватила толпу. — Расскажу о себе, детки…

— Погромче, дед Шайтан! — попросил Хивря.

— А ты не погоняй! — ощерился на сотника Непейпиво, прозванный за строптивость Шайтаном, и повернулся к народу: — Я ж когда-то докопался до клада, детки.

— То-то вы так богаты, дедусю! — засмеялся какой-то безусый чеботарь, потому что у деда Шайтана не было ни кола ни двора, а жил он тем, что мастерил людям постолы.

— Докопался, а не взял!

— Почему ж, дедусю?

— А потому… Всяк знает, детки, что сие неверное дело начинать лучше в страстной четверг, либо под пасху, либо вот завтра — в клечальное воскресенье…

— Завтра и начнем! — зашумели люди.

— Можно и под Ивана Купала, соколы мои… Однако со мной эта беда приключилась как раз в чистый четверг, после вечерни. Выстоял я страсти господни и, свечки не погасив, донес огонь до самой могилы…

— До какой это? Где она?

— У нас же, в яру Скаженом: овражек там есть, а посредине — холмик…

— Под Неопалимым дубом, дед?

— Нет, маленько дальше, — неуверенно отвечал Шайтан.

— А какая ж примета?

— Камень лежит, а на нем полумесяц был когда-то высечен, теперь уж и не видно. Так вот — от камня того на полудень надобно было отмерить двенадцать шагов, а там уж и рыть…

— Боже мой! — вскрикнула коротконогая и дебелая девка.

— Вот и пошли мы втроем: Вавило Брус покойный, я… да еще Северин Самотока, он — здесь, соврать не даст.

— Да он же глух!

— Ничего! У него, гляди, уши пухнут, коли кто брешет при нем… Вот и дошли мы с горящей свечкой до того камня с полумесяцем, отмерили двенадцать шагов, покурили херувимским ладаном из черепочка, перекрестились, да и начали копать. А вокруг — так тихо, ни-ни!.. Копали мы, копали и докопались до железной двери. А за той дверью…

— Ой! — вскрикнула в ужасе та же дебелая девка.

— За дверью железной, — продолжал дед Шайтан, — увидели мы в погребе три бочонка с червонцами, и так они, те бочонки, рассохлись, что и клепки напрочь повыпадали, а червончики сияют, аж в погребе все видно. Мы уж хотели было денежки забрать, да видим — перед бочонками корытца какие-то, а в них будто кровь… и надпись кириллицею: «Хочешь червончиков, испей крови».

— Сохрани и помилуй, — по-женски осенил себя широким крестом Хивря.

— Вот мы втроем встали и стоим: боязно! А что, думаем, если то кровь — татарская?

— Как же ты ее отведаешь!

— Или христианская…

— Грешно! — отозвались в толпе.

— А может, и чертова…

— Не приведи бог!

— Постояли мы, потом засыпали, что раскопали, и ушли. Побоялись заклятых денег! Так они, может, где-то и поныне лежат.

— Зачем же вы молчали?

— Присягнули: тридцать лет ни гугу. А теперь…

— Покажите — где они!

— Пустое дело! — отозвался Варфоломей Копыстка.

— Почему пустое? — обиделся Шайтан.

— Так просто денежки не даются.

— Почему ж не даются? — выскочил было и Оврам Раздобудько, что пришел сюда с паном Пампушкой и стоял доселе молча. — Я ж вот, к примеру… все знают…

— Ты, пане, помолчи, пускай человек скажет!

— Говорите, дед Копыстка!

— О чем тут говорить! Когда мой батько из Мирослава шел на Сечь, то решил добро свое схоронить в земле. Высыпал червончики в здоровенную тыкву, зашил ее в козью шкуру, кинул на воз, посадил и меня, да и подался в лес. Выбрали мы высокий бугорочек, батько стал на нем, поглядел, куда в полдень падает тень от головы, и велел мне рыть яму… А когда мы спрятали тот клад, землей засыпали, конями затоптали, дерном покрыли, положил меня отец на то место и давай стегать. Плетью!

— За что же?

— Бил меня батько, бил, а потом и спрашивает: «А знаешь ли ты, сынку, за что бью?» — «Не знаю», — а сам плачу. — «Ну, — говорит батько, — коли не знаешь, вот тебе еще!» И принялся лупцевать снова. А потом и спрашивает: «Ну что, знаешь?» — «Ой, татусенька, родненький…» Но батько взялся за меня и в третий раз, я даже охрип от крика и посинел. «Будет!» — говорит батько про себя. Однако снова спрашивает: «За что ж я лупцую тебя, сынку?» — «За то, — кричу, — чтоб я место сие навек запомнил». — «Ну, — говорит батько, — догадался?» — «Догадался!» — кричу. «Запомнишь это место?» — «Буду помнить, пока не помру».