Лидия Чарская - Смелая жизнь Страница 11

— Ах, нет! Пожалуйста, позвольте мне остаться с моим Алкидом, — живо воскликнула Надя, успевшая уже было усесться за стол между седым есаулом и молоденьким хорунжим. — Я не могу с ним расстаться ни за что на свете!

— И то правда, — произнес Степан Иванович, — у вас ведь есть конь, юноша, и не конь даже, а восьмое чудо мира, если верить Вакуле. — Махнул он в сторону Щегрова, все время стоявшего навытяжку у дверей.

— Конь знатный, что и говорить, ваше высокородие! — отозвался старый казак.

— О, да, мой Алкид — прелесть! — блеснув глазами, воскликнула пылко Надя.

— Браво, молодой человек, браво! — одобрил старый есаул, с явным сочувствием оглядывавший Надю из-под своих нависших бровей во все время ее допроса. — Сильная привязанность к лошади есть лучшая рекомендация кавалериста!

Он и не подозревал, старый воин, каким ярким отзвуком прозвучала его похвала в трепетном сердце казака-ребенка.

— Ну, познакомьте нас со своим сокровищем, — чуть усмехаясь под своими сивыми усами, добродушно произнес полковник. — Нет, нет, не теперь только, — проговорил он поспешно, видя, что Надя вскочила уже из-за стола, готовя бежать по его желанию. — Закусите как следует, чем бог послал, а в это время и вашему коньку зададут корму. Не правда ли, Щегров? — снова обратился он к старому казаку.

— Так точно, ваше высокородие! — отрапортовал тот и мигом скрылся за дверью, с целью исполнить приказание начальника.

Надя еще раз благодарно взглянула на полковника и принялась за еду.

ГЛАВА VI

Сентябрьские дни коротки и недолговечны… А первый день, проведенный Надей среди казаков, показался ей одним сплошным коротким мигом… Офицеры как-то особенно задушевно и просто отнеслись к новому товарищу. Они расхваливали ее Алкида и долго любовались молоденьким всадником, с легкостью птички впорхнувшим в седло… И во весь день не нашлось минуты у девушки, чтобы как следует сосредоточиться на своем новом положении и вникнуть в него. Зато, когда незаметно подкравшаяся ночь снова окутала окрестность, когда во всех избушках замелькали огни и послышалась громкая команда «На конь!», сердце Нади впервые сжалось в груди.

С этим роковым «На конь!» все старое, прежнее, худое и хорошее, все, наполнявшее до сих пор ее жизнь, как бы разом отпадало от нее и уходило куда-то далеко, далеко…

«Еще не поздно, — говорил девушке какой-то внутренний голос, — одумайся, вернись! Подумай, что ждет тебя в будущем! Сможешь ли ты совладать со своей женской слабостью в трудных походах и на ратном поле? Ты, привыкшая спать на мягкой постели, есть с серебра, ты, нуждающаяся в родной заботе и ласке… Дитя! Дитя! Брось свои тщеславные мечты, вернись в отцовский дом, пока еще не поздно! Не для тебя, слабой, юной девочки, почти ребенка, суровая доля солдата!»

— Что это, боже мой! Я, кажется, колеблюсь? — с ужасом спрашивала сама себя Надя. — Какой позор! Какое малодушие! Боже мой, помоги мне, укрепи меня! Господи, поддержи хоть ты меня, ты, могучая, сильная, мужественная Жанна!

Тут ее мысли были прерваны звуком сигнального рожка, выигрывавшего поход. К ним присоединились трубы, послышалась мелкая, частая дробь барабана. И все это покрылось могучим и сильным, уже знакомым Наде голосом, выкрикивающим мощным басом слова команды: «Справа по три заезжай!» Сотни выстроились в одну минуту, и весь полк стройным шагом двинулся вперед.

И в ту же минуту в первых рядах, где ехали песенники и музыканты, послышались звуки заунывной казачьей песни.

«Душа добрый конь»… — выводили сильные молодые голоса, и каждый звук, каждая строфа этой несложной, но глубокой по своему смыслу песни невольно западала в чуткую душу Нади. Что-то сладостно-печальное и в то же время бесконечно-удалое чуялось в ней. Она говорила, эта песня, и о синем, тихо плещущем Доне, и о ярких пышных станицах, тонувших в зелени виноградников, и о чернооких казачках, поджидающих своих мужей, отцов и братьев в вольных южных степях, поросших золотистой пшеницей и кукурузой… Но больше всего звучала эта песня любовью к коню, этому верному товарищу-другу каждого казака. Ему-то и посвящалась она, этому бессловесному четвероногому товарищу по брани и походу, по ратному полю и мирной станичной жизни, делившему со своим всадником и голод, и жажду, и труд, и усталость, и сладкий непродолжительный отдых.

И Надя заслушалась песни, ласково трепля рукою стройную шею своего ненаглядного Алкида. Ей невольно пришло в голову, что эта песня касается и ее не менее, нежели других. Единственное, что осталось ей ото всего родного и близкого, — это он, ее красавец Алкид. К тому же Алкид — последний подарок отца.

«Бедный, дорогой отец! Как-то перенесет он тяжелый удар, нанесенный ему его Надей?» — с тоскою думалось девушке, и горячие слезы жгли ее глаза и, скатываясь одна за другою по бледным щекам, падали редкими каплями на шелковую гриву Алкида.

Темный осенний вечер мешает окружающим казакам разглядеть эти тяжелые непрошеные слезы их молодого спутника. И Надя отдалась всецело во власть этих захвативших ее так внезапно тяжелых слез.

«Что-то делается теперь дома? — продолжает думать с невыразимой тоской бедная девочка. — Что отец, Вася, Клена? Как отнеслись они к ее поступку? Простят ли они когда-нибудь ее, бедную, злую Надю?.. Что мать? О, должно быть, она сильно разгневана на нее! А папа?.. Родной мой! — мысленно обращается к отцу смугленькая девочка. — Не кори меня, ненаглядный, милый папа! Прости меня и пойми, если можешь! О, папа! Ты поймешь, я знаю, ты должен меня понять, потому что ты так крепко любишь свою Надю… Папа… папочка мой… не горюй, не плачь, ненаглядный… Каждая твоя слезинка камнем упадет на душу твоей девочки… А ей предстоит еще так много испытаний впереди! Милый мой! Верь, что никогда твоя Надя не сделает ничего дурного! О, папа мой! Папочка ненаглядный, ты жалел, что не имеешь первенца сына, который мог бы покрыть славой наш честный род! Клянусь тебе, папа, я буду им! Ты с гордостью произнесешь когда-нибудь имя твоей беглянки-Нади… Я добьюсь этого, папа, ради тебя, Васи, ради безумной моей любви к дорогой родине… И бог поможет мне!»

Тут уже Надя не могла сдерживаться больше. Низко опустилась она в стременах и, обвив руками гибкую шею красавца Алкида, залилась целым потоком неслышных, горячих слез.

— Что это, вы, никак, дремлете, Дуров? — послышался за нею звонкий, молодой голос, по которому она разом узнала своего недавнего ходатая — хорунжего Матвейко.

Надя проворно смахнула слезы и взглянула на говорившего. Выплывшая в эту минуту из-за облаков луна освещала юное лицо офицерика, полное горячего участия к ней.

— Не грустите, Дуров, — произнес Матвейко, понижая голос до шепота, чтобы не быть услышанным ближними рядами казаков. — Оно, конечно, сразу тяжеленько бывает… Ведь я то же пережил… А потом зато, как привыкнешь, чудо как хорошо!.. Просто в отчаяние приходишь, что через 3–4 недели надо возвращаться домой и остаться на зиму до следующего похода…[6] А как матушка убивалась, если бы вы знали, Дуров, когда меня снаряжала в военщину!.. Ведь мой батька — природный казак, и я также должен служить в казаках… Это наш старинный закон в Земле Войска Донского. И сестренка у меня есть, Дуров, красавица…

— И у меня есть… И брат есть, — сразу оживилась Надя, почуяв искреннее участие в словах юноши-хорунжего. — Славный он мальчуган! Вот если бы вы увидали его, Михаил… Михаил… — И Надя в нерешительности замолкла, не зная отчества своего нового товарища.

— Эх, что там за церемонии, — рассмеялся тот, — знаете что, Дуров, как придем на следующую дневку, выпьем запеканки на брудершафт, а пока зовите меня Мишей, попросту, без затей. Вам сколько лет?

— Шестнадцать.

— Ну, а мне семнадцать. Мы, значит, почти погодки с вами и между нами церемонии быть не должно. Я вас просто Сашей звать буду… Можно?

— Ах, пожалуйста! — поспешила произнести Надя.

— И отлично! — обрадовался Матвейко. — А знаете, что у нас в станицах делают казаки, чтобы не скучать по родине и дому? Берут горсть родной земли, зашивают в ладанку и носят на груди с крестом вместе. И мне Даня-сестра такую ладанку сшила.

«А у меня ее нет! — мысленно произнесла с сокрушением Надя. — Нет родной вятской земли с собою… А кто знает, может быть, судьба занесет далеко от нее и где-нибудь на чужбине придется сложить буйную головушку…»

— А вы желали бы войны, Миша? — внезапно обратилась она к своему новому приятелю, стараясь прогнать от себя печальные мысли.

— Знаете, Саша, — произнес тот, и Надя поразилась выражением глубокой тоски, зазвучавшей вдруг в звуках его молодого голоса. — Я и хочу ее и нет — в одно и то же время. Я боготворю родину, царя… Но мне жаль причинить горе матери и Дане… Если меня убьют… ведь я их единственный покровитель, Саша… А меня убьют, наверное, я это знаю… На войне меня ждет могила… Мне бродячая цыганка нагадала: «Погибнешь от вражеской пули». Как вы думаете, может ли это быть правдой, Дуров?