Михаил Зуев-Ордынец - Хлопушин поиск Страница 11

Сторожа не спят. Они зорко охраняют завод, заброшенный на край света, в дикие Уральские горы, они охраняют покой Агапыча, покой жарко натопленной его любимой трактирной горенки. И пусть разыгравшаяся непогода стреляет в окна дробью дождя и бросается охапками опавших листьев. Пусть где-то близко гремит волнами Белая. Пусть воет жалобно в трубе горный ветер. Не добраться им сюда, в ленивую сонную одурь, к столу, на котором стоит глиняный штоф настоянного на горных травах ерофеича, стоят миски просвечивающих соленых груздей, глянцевитой рыбьей икры, редьки, залитой сметаной, лежат шафранного цвета яйца, испеченные в золе.

Против Агапыча, под лубочной картиной, на которой «мыши кота хоронили», сидел капрал заводской инвалидной команды, сивый старик в синем елизаветинском мундире, с медалью за какой-то поход. Он опрокинул уже не одну чарочку ерофеича и был по-детски ал. Старый вояка был непрочь выпить и еще, да задерживал его Агапыч, сидевший с неопорожненной чаркой.

— Чтоб чисто было в глотке, треба выпить водки! — поднял капрал свою чарку. — Отстаете, господин приказчик.

— Не пьется, не глотается, душа и водки не принимает, — Агапыч сокрушенно вздохнул. — Вот, дьяволы, как жизнь взбулгачили!

Он постучал в стенку. В дверь высунулась рыжая борода кабатчика.

— Пришли-ка ты мне, братец, — сказал Агапыч, — простецкого питейного меда поигристей. Да тараканов-то отцеди!

— Слабеете духом, замечаю, Василь Агапыч, — укоризненно проговорил капрал. — Ну, а я, старый штык, винца выпью.

Блаженно жмурясь, он опрокинул чарку, утерся ладонью и забубнил в прокуренные сиво-желтые усы унылую солдатскую песню:

Горчей тебя, полынушка,Служба царская,Наша солдатская, царя белого.Не днем-то нам, со вечера, солдатушкамРужья чистити,С полуночи солдатушкамГоловы чесать,Головы чесать, букли пудрить...

— Солдатушки, солдатушки! А где они, эти солдатушки? — вытирая полотенцем пот с лица, спросил сердито Агапыч. — Пригнать сюда надо войско настоящее, регулярное, и ничего тогда не останется от этого мужицкого царя.

Капрал сочувственно тряхнул головой:

— Кажное ваше слово на месте, Василь Агапыч, кажное ваше слово к делу! Да где войско-то настоящее взять? Все на турка ушло.

И капрал снова тоскливо затянул:

Головы чесать, букли пудрить.На белом свету во поход идти,Во поход идти, во строю стоять...

— Ох, господи, дай Расее спокойствие! Война на миру, что пьяный на пиру, разорит, — снова завздыхал Агапыч.

— Откеда же ему, спокойствию, взяться? Народушке спокою не дают, отсюда и волнения всякая. — Капрал вытащил тавлинку, но, забыв зарядить нос, задумался, барабаня пальцами зорю по ее крышке. — Вот пригнали мы летом на завод чердынских. На муку пригнали! Я сам их вел, и покойников тащил. Хоть бы покойникам покой дали... А правду ли бают, Василь Агапыч, — осторожно заговорил капрал, — что на неких горных заводах работные людишки против своих владельцев с уязвительным оружием поднялись? И те заводы самозванцу передали?

— Враки! — Агапыч топнул ногой. — Стар ты стал, капрал. Бабьим сплетням веру даешь. Пушки льют у нас сейчас, оттого, по поверью, и басен много по заводу ходит. А ты, капрал, как услышишь такие разговоры, тащи говоруна к самому немцу, немедля. Он ему наломает репицу-то!

— Слушаюсь, Василь Агапыч! — четко, по-военному согласился капрал. И, разгладив усы, запел снова:

Во строю стоять да ружью держать.Пристояли резвы ноженькиКо сырой земле,Придержались белы рученькиК огненному ружью...

— Будет тебе, капрал, — Агапыч недовольно поморщился, — без тебя тоска сердце щемит, а ты еще воешь, как волк на болоте. Коли петь охота, пой веселую.

— У солдата веселых песен не бывает, — обиделся капрал, — что солдатская песня, что тюремная — одинаковы. И у солдата собачье житье. Попробуй-ка артикулы ружьем да саблей метать с утра до ночи, от одного этого взвоешь!

Оба замолчали. Вой ветра в трубе превратился в многоголосый рев. Сверчок испуганно смолк.

— Непогода-то какая разыгралась. — Агапыч зябко передернул плечами. — Не дай бог сейчас в горах быть, закружит, завертит, в пропасть бросит.

Капрал вдруг насторожился. В сенях послышались шаги, неуверенные, какими ходят в темноте. Шум шагов приблизился, стих, и кто-то зашарил по двери, ища скобу.

— Кому бы это быть? — забеспокоился Агапыч.

Капрал подошел к двери и толчком открыл ее:

— Кто там? Входи!

Сильный порыв влажного, пахнущего дождем ветра ворвался в комнату и затушил свечу. В темноте кто-то шагнул через, порог, хрипло, надсадно дыша.

— Кто это? Не подходи. Топором огрею! — отчаянно крикнул Агапыч.

— Чего труса празднуешь? Или совесть нечиста? Черту душу продал? — спросил кто-то зло и насмешливо.

Капрал трясущимися руками выбил огонь. Затлел трут, загорелась свеча и осветила Петьку Толоконникова. Он был заляпан грязью до ворота. Бекеша его напиталась водой, и на полу образовались мутные лужи. Шапку Петька потерял, намокшие растрепанные волосы спустились на глаза, правая щека от удара Хлопуши вздулась и почернела. Он стоял, прислонясь изнеможенно к притолоке, и тяжело, с хрипом дышал.

— Петруха, чего ты? — метнулся к нему приказчик.

— Годи, дай передохнуть, — с трудом, чужим голосом выдавил Петька. — Насилу добрался. От самой Баштым-горы бегом. А буря крутит, глаза застилает, с тракту сбился, думал — заблужусь. Хотел уж стрелять, знак на завод подавать.

— Да в чем дело-то, Петрушенька? — с тревогой спросил Агапыч.

— Беда, Василь Агапыч! — тяжело, точно камень с горы, упали Петькины слова. И придавленный ими приказчик бессильно опустил руки.

— Какая же беда-то? Не томи ты для ради бога!..

— Конец нам всем приходит. Карачун! — крикнул Петька. — Говорил я тебе, что около завода Хлопуша ходит, полковник самозванцев. Чертов ворон, рваные ноздри! — выругался злобно Толоконников. — Я его все вкруг да около водил, а он возьми да как-то с Павлухой Жженым и снюхайся. Без меня. Ну и спелись. Сегодня манихвест пугачевский читали. Хотел я их рассорить. Куда! Чуть не задушил меня этот каторжник. Пашка ему крепко обещал, по рукам били, что в понедельник, после обеда, завороху начнут. Гарнизонных, говорят, перевяжем, они-де, старые крысы, и так со страху помрут...

Капрал обиженно крякнул. Петька, словно не замечая, продолжал:

— Управителя обещался — в петлю и на ворота, а приказчику — башку долой!

— Так и сказал? — Агапыч затрясся.