Эмма Орци - Коварство и честь Страница 11

— Великий человек Робеспьер! Единственный в своем роде!

Мужчины говорят о нем с придыханием, молодые девушки — сверкая глазами. Он фетиш, идол, полубог. Ни один благодетель человечества, ни один святой, ни один герой-мученик не почитался более преданно, чем этот пособник смерти, это кровавое чудовище. Даже тень Дантона порочилась в угоду прославлению добродетелей его успешного соперника.

— Дантон купался в богатстве: его карманы были полны, как и его желудок. Но взгляните на Робеспьера!

— Почти призрак: такой худой, такой бледный.

— Аскет!

— Пожираемый огнем собственного патриотизма.

— А его красноречие!

— Его бескорыстие!

— Слышали, гражданин, как он говорит?

Девушка-подросток, подпирая подбородок поставленными на стол руками, спрашивает почти с благоговением. Ее большие, запавшие, но сияющие серые глаза устремлены на сидящего напротив человека: высокое, нескладное создание, тщетно пытающееся найти достаточно места для своих длинных ног. Давно не мытые жирные волосы, трехдневная щетина, подчеркивающая квадратный подбородок и не скрывающая жестокого саркастического изгиба губ. Но в это мгновение в глазах юной энтузиастки он пророк, ясновидящий, явление чуда: он слышал речь Робеспьера.

— Это было в клубе, гражданин Рато? — спрашивает молодая женщина с бледным, крошечным, голодающим младенцем у груди.

Мужчина громко фыркает, обнажая в слабом мерцающем свете ближайшего факела ряд черных, запятнанных табачным соком зубов.

— В клубе? — повторяет он с придыханием и плюет достаточно далеко, чтобы показать презрение к этому или любому другому учреждению. — Я не принадлежу ни к какому клубу! В моем кармане нет ни су! А якобиты и кордельеры привечают только людей в приличной одежде.

Эта тирада вызвала судорожный кашель, словно разрывавший широкую грудь. Несколько секунд он не мог говорить. Губы его дрожали, словно незастывшее желе. Соседи и юная энтузиастка напротив, а также хорошенькая молодая мать не обращали внимания на приступ и равнодушно пережидали, пока неуклюжий олух отдышится.

Люди того времени не отличалась мягкостью или сострадательностью, и какой-то астматик ни у кого не вызывал жалости. Только когда он снова вытянул длинные ноги и, еще не отдышавшись, огляделся и вытер глаза, девушка тихо, но настойчиво повторила:

— Но вы слышали его речь?

— Да, — сухо ответил бродяга, — слышал.

— Когда?

— Позавчера вечером. Он как раз выходил из дома гражданина Дюпле и увидел меня. Я стоял, прислонившись к стене. Очень устал. Глаза сами собой закрывались. Он заговорил со мной и спросил, где я живу.

— Где вы живете? — разочарованно переспросила девушка.

— И это все? — добавила молодая мать, пожав плечами.

Соседи рассмеялись. Мужчины наслаждались замешательством женщин, вытягивавших шею, чтобы услышать о своем идоле нечто великое, нечто поразительное.

Молодая энтузиастка вздохнула и благоговейно сложила руки.

— Он увидел, что вы бедны, гражданин Рато, что устали и измучены. Хотел помочь вам и утешить.

— И что же вы ответили, гражданин? Где вы живете? — деловито и спокойно продолжала молодая мать.

— Далеко отсюда. На другом берегу реки, не в аристократическом квартале.

— Но вы сказали ему, что живете здесь? — настаивала девушка. Любая кроха информации, даже отдаленно касавшейся ее идола, была манной для тела и бальзамом для души.

— Да, — нехотя признался гражданин Рато.

— В таком случае, — серьезно заметила девушка, — утешение и помощь скоро к вам придут, гражданин. Он никогда не забывает. Его взгляд всегда устремлен на вас. Он знает ваши несчастья. Знает, что вы бедны и устали. Предоставьте все ему, гражданин Рато. Он знает, как и когда помочь.

— Скорее он узнает, — раздался резкий, дрожащий от возбуждения голос, — как и когда вонзить когти в неизвестного и беспомощного гражданина, если бесчисленные жертвы гильотины не способны удовлетворить его жажду крови.

Тихое бормотание приветствовало эту тираду. Только сидевшие рядом знали, кто говорит, ибо свет был тусклым, особенно на открытом воздухе. Остальные приняли отравленную стрелу, направленную в их идола, с типичной тупой неприязнью. Женщины негодовали громче. Двое молодых рабынь идола издали пронзительный крик страстного негодования:

— Позор! Измена!

— На гильотину! Врагов народа — на гильотину!

Врагами народа считались те, кто посмел возвысить голос против их избранника, их фетиша, их идола.

Гражданин Рато снова зашелся в приступе душераздирающего кашля.

Но откуда-то издали раздались согласные крики:

— Хорошо сказано, молодой человек! Что до меня, никогда не доверял этому волкодаву!

— Его руки пахнут кровью! — добавил пронзительный женский голос. — Я называю его мясником!

— И тираном, — вмешался первый. — Его цель — стать единовластным диктатором, чтобы приспешники ползали перед ним как жалкие рабы! В таком случае почему не Версаль? Разве нам теперь живется лучше по сравнению с днями монархии? Тогда по крайней мере улицы Парижа не были залиты кровью! Тогда по крайней мере…

Но незнакомец не докончил фразу. Тяжелая буханка очень сухого черного хлеба, брошенная меткой рукой, попала ему в лицо, а хриплый голос громко проорал:

— Эй, ты там! Если не заткнешься, от твоей шеи будет нести кровью, уж это точно!

— Верно сказано, гражданин Рато! — поддакнул с абсолютной убежденностью второй. — Каждое слово этого молодого негодяя смердит государственной изменой!

— Позор! — неслось со всех сторон.

— Где агенты Комитета общественного спасения? Людей бросали в тюрьмы и за меньшее!

— Позор!

— Донести на него!

— Отвести в ближайший комитет!

— Иначе он натворит чего похуже! — воскликнула женщина, пытавшаяся придать своим словам воистину зловещее звучание.

— Позор! Измена! — неслось со всех сторон, от всех столов. Голоса были громкие, злые, некоторые — унылые и безразличные. Кто-то действительно испытывал негодование, жгучее, яростное негодование; другие шумели ради собственного развлечения и еще потому, что в последние пять лет подобные вопли вошли в привычку. Не то чтобы они знали, из-за чего поднялся переполох. Улица была длинной и узкой, и крики доносились с мест. Слишком часто в эти дни кого-то обвиняли в измене, и следующей стадией было появление соглядатая, ближайшая тюрьма и неизбежная гильотина.

Поэтому все вопили «Позор!» и «Измена!», а те, кто первым посмел возвысить голос против известного демагога, старались держаться вместе, чтобы обрести мужество в близости друг к другу. Возбужденная, взволнованная компания из двух мужчин — причем один был совсем еще мальчик — и трех женщин, казалось, страдала временным помешательством. Иначе почему эти пятеро решили противостоять большинству?