Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 1 Страница 110

– Митрополиты Амвросий и сменивший его на петербуржской кафедре Михаил? – раздражённо перебил я. – Нет ни малейших доказательств, что к их смерти причастен князь Голицын, а неприязнь личная ничего не доказывает.

– Я лишь сопоставляю факты. Между смертью первого и второго разгневанный князь в два года провёл высылку из России иллюминатов, иезуитов и множество мистиков, а ещё через два запретил ложи.

– Неужели вам удалось связать их? Ведь Голицын сам являлся…

– Да! Мне в руки попало письмо… скорее даже записка. Одно влиятельное лицо требовало от князя вернуть некую книгу, данную тому якобы для получения рецензии от митрополита Амвросия. По повелительному тону явствовало, что лицо сие обладало известной властью над князем.

– Магистр ордена?

– Предположительно, потому что вместо подписи стоял условный знак. Записка являлась ответом на некое послание князя, в котором тот, видимо, писал об утрате тетради, потому что неведомое лицо едва ли не обвиняет Голицына в хищении и угрожает тому…

– Неужели имеет такую наглость?

– Тут неясность, ибо формула сентенции такова, что допускает двоякое толкование: просто угрозу – или опасность, исходящую от этой рукописи.

– И на сём основании вы строите предположение о том, что манускрипт убил сначала одного митрополита, а после и другого? В промежутке же между преступлениями Голицын утаил сие ядовитое сочинение и организовал высылку неугодных, чтобы не докучали ему в единоличном обладании оружием. Попросту, получив вожделенный предмет, занял место всех магистров сразу. И сел в двух министерствах. Абсурд, да и только.

– Не вполне. Я убеждён, что князь не стал бы опускаться до прямой лжи. Книга оказалась утраченной. Далее, она либо попала к преемнику Амвросия Михаилу случайно в числе архиерейского наследства, либо была восстановлена и преподнесена тому с умыслом в своё время.

– Не вы ли убеждали меня, что не столь важны подробности для познания целого?

– Теперь важны, – он упёр в меня твёрдый взгляд. – Печать на письме князя к Наталье Александровне, и та, на записке магистра ордена к Голицыну, совпадают. Он теперь мнит себя генералом некоего тайного общества. Или некий генерал действует от его имени и с его ведома. Отсюда вывод: деятельность последнего не прекращалась. Поймите, Алексей, это не вопрос истории, но жизненной важности. Возможно, он запретил прочие общества и ложи только для того, чтобы остаться возглавлять единственное. Прошлое продолжается в настоящем. Не хочется предполагать худшее: что некто понукает князем, бывшим некогда вторым лицом в государстве. Я ведь неспроста прервал ваш разговор с княгиней. Мне не нравятся секретные поиски книг. Вы ведь знаете, как относятся к знакам каббалисты?

– Знаки создают мир.

– Некоторые кордовские талмудисты верили в проклятие иудеев, но они верили и в то, что проклятие возможно снять. Что есть проклятие? Вопль голоса, начертательный призыв. Если можно проклятие наслать, то чтобы снять его, необходимо найти правильный, то есть божественный язык и отыскать верные сочетания знаков. Кордовские адресаты верили, что хазарские владыки владеют разрешительным заклинанием, ибо иудейское государство Хазарии существует. Сегодняшние тайные братства пытаются отыскать следы этого языка – вот зачем им книга Акриша. Это мои догадки, и я попросил бы не делиться ими с княгиней.

Я хотел возразить, ибо далеко не все логические построения виделись мне безупречными, но в дверь настойчиво застучали. Служанка явилась доложить, что дамы давно ждут нас для прогулки, и мы поспешили вниз.

– Надеюсь, что вы сами отнесётесь ко всему серьёзно, ведь вам есть за кого беспокоиться, – шепнул он, когда мы вступали в гостиную.

В этом не нужно было меня убеждать, ибо объект мыслей и чаяний моих заслонил своим милым свежим обликом всё остальное, лишь минуту тому тревожившее ум.

– Благо, что княгиня не бросилась исполнять желание отставного сановника, – ответил я.

– Но он не отставлен окончательно! Пост его второстепенен с виду, но влияние огромно.

Я знал, конечно, что мало найдётся людей, способных бросить князю открытый вызов, но полное значение слов Ермолаева осознал много позднее.

Наряды и весь сияющий облик наших повелительниц мгновенно остановили во мне течение всех прочих, ещё минуту тому занимавших меня мыслей.

– Мы уж забеспокоились, – сказала княгиня Наталья, подавая мне руку. – Извольте же, Алексей Петрович, скорее наградить нас за ожидание: приподнимите завесу над тайнами Востока.

Ох!

Счастье от того, что могу я видеть Анну чуть ли не целыми днями напролёт, разговаривать с ней без опасения быть прерванным навязчивыми соперниками и изредка касаться её руки при встречах и прощаниях переполняло меня все последующие дни. Я хвалил себя за удачный оборот с Артамоновым, хотя и не понимал, чем на самом деле он может ещё отозваться, и какова истинная причина его отлучки. Его таинственное отсутствие тревожило какую-то дальнюю часть моего сознания, словно я опрометчиво взял нечто взаймы под неизвестный интерес, и тот может вконец разорить меня. Но сейчас мне дарована была отсрочка, и я старался воспользоваться ею во всей полноте. К Анне же я относился с заботой и покровительством, и казалось мне, что она отвечает благодарностью. Любой быстрый взгляд её казался моему пылкому воображению смущённым от любви, каждая фраза – намёком на нашу счастливую будущность. Наша болтовня о пустяках сменялась серьёзными разговорами в присутствии остальных путешественников, мои измышления о судьбах Европы и Азии представлялись мне самому верхом дипломатической рассудительности, должной впечатлить ту, кого считал я невестой. Едва минуло три дня, как я против воли принуждён был познакомить наших пилигримов с местным обществом европейцев, в котором они произвели настоящий фурор – возможно, впрочем, за неимением лучшего способа разогнать лень скучной неги здешнего прозябания.

Я ревновал к таким вечерам, но воздавал им и сам необходимую дань, наши же поклонники считали их забавными и поучительными, ошибочно находя в них весь колорит Леванта, истинных влияний которого опасались.

Я же ждал момента решительного объяснения, но его всё не предоставлялось – то одно, то другое обстоятельство мешало нашему уединению, а и в такие минуты настроение наше оказывалось то чрезмерно шутливым, то грустным от воспоминаний о покинутых в дальней стороне родных.

Раз всё уже соответствовало моменту, и в тихом уголку садика английского консула я хотел открыться Анне, но не слишком вежливое покашливание заставило нас отстраниться, чтобы не вызвать ничьих сомнений.