Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 115

— Да, со мной, — откликнулась из комнаты Подолянка.

— А что повесили в мешке? Собаку?

— Колокол, — ответила гадалка.

— Хорош ли звон? — полюбопытствовал Мамай.

— Два голоса: толстый и тонкий.

— А вот я попробую, — сказал Мамай и крепко огрел палкой по мешку.

— Бам! — отозвался басом наш Раздобудько.

Мамай огрел снова.

— Дзинь! — тоненьким голоском зазвенел шляхтич.

А потом снова:

— Бам!

И еще раз:

— Дзинь!

Вдоволь назвонившись, Козак Мамай пошел с девичьей стражей далее, и только тут пан Раздобудько завизжал, как полтора черта, да и то не очень громко.

— Эй, ты там, ведьма цыганская! — тихо позвал искатель.

Но никто не отозвался.

Марьяна уже исчезла из сада.

— Ты уходи! — так же тихо, не забывая об ушах пана Раздобудько, молила, упираясь, Подоляночка, но вырваться из лап Михайлика не могла, хоть и была дивчиной, не сглазить бы, крепенькой. — Пусссссти! — в бешенстве шипела она.

— Ты попроси как следует, — ласково предложил Михайлик.

— Пожалуйста! — изнемогая от палящего и досель неведомого ей исступления, попросила панна.

— Зачем же так сердито? — с укоризной произнес Михайлик и, в простодушном смущении, добавил: — Я ж — робкий! — И снова ненароком чмокнул недотрогу возле уха. — Да я ж — несмелый… это все знают! — И он ткнулся неумелыми, но сладостными и горячими губами в подбородок, ибо сгоряча в губы не попал, что тут же, не медля, исправил.

— Глаза выцарапаю! — изнемогая, прошептала панна.

Да Михайлик, попав на сей раз в губы, закрыл ей рот поцелуем и уже не отрывался — миг? час? год? — так как закружилась голова, и все закружилось и завертелось, и время вдруг остановилось, а когда не хватило дыхания, не хватило сердца, он, оторвавшись на миг, услышал словно издалека мольбу в ее голосе:

— Уйди!

Михайлик промолчал.

— Уйди, Кохайлик! — сказала панночка, уж гневаясь почему-то больше на себя, чем на коваля.

Михайлик встрепенулся.

— Зачем столь сурово? — спросил он. — Ты попроси как надобно!

И ждал.

— Прошу! — еле слышно вымолвила наконец панна Ярина.

— Не так! — неумолимо ответил Михайлик-Кохайлик.

— Очень прошу, — еще тише вымолвила Кармела-Ярипа. — Умоляю!

— Еще не так.

— Молю тебя!

И она его поцеловала.

Он после даже вспомнить не мог, простодушный коваль, как ловко и тихо спустился по стене, чуть не задев Оврама Раздобудько, коего, должно быть, и сквозь толстенный мешок донимали комары, потому что мешок дрожал мелкой дрожью, стонал и скулил.

Он сам не помнил, наш Кохайлик, каким чудом, не всполошив собак и не разбудив обленившихся сторожей, очутился по ту сторону забора, окружавшего старый архиерейский сад, столкнувшись носом к носу с цыганкой Марьяной, хорошенькой гадалочкой, при встречах с коей ковалю всякий раз почему-то становилось не по себе.

— Куда спешишь, соколик? — лукаво спросила она.

— Тебя ищу, — ответил хлопец, и не было в том ответе ни чуточки лжи, потому как весь день его не оставляло желание найти маленькую колдунью и поблагодарить за все хорошее, что она ему наворожила. — Тебя ищу! — еще уверенней повторил Михайлик и полез в карман.

Достав нитку дорогого мониста, надел на шею цыганочке, и луна, блеснув на перлах, осветила лицо, заиграла в зеницах, и девчонка стала еще краше, и какие-то тревожные молоточки застучали в висках, и сердце забилось перед этой дикой, обольстительной красой, хлопец даже отшатнулся от цыганки: после всего, что случилось сейчас в доме владыки, его самого это бушевание крови только испугало и опечалило, хоть и не было в том юношеском смятении грешного волнения плоти, а взбудоражила хлопца лишь неодолимая сила девичьей красы.

— Ну, — молвила цыганка, — вот ты и разбогател.

— Разбогател… — И он побрякал червончиками в новом кармане.

— Мошной разбогател?

— И сердцем, цветик.

— Это с тобою случилось еще до моего гаданья: когда я нынче тебя впервой увидела: там на базаре… ты уже летел.

— Летел… — покорно кивнул Михайлик, но больше не вымолвил ни слова, а только глядел на цыганочку. Потом грустно сказал: —Как ты хороша…

— И что? — так же грустно вздохнула Марьяна. И вдруг попросила — Поцелуй меня!

— Я… еще не умею! — решительно ответил хлопец.

— Знаю, — ухмыльнулась цыганочка. — Слыхала!

— Что ж ты слыхала? — вспыхнул Михайлик.

— То слыхала, что ты еще не научился целоваться! — с печальной издевкой прошептала она. — Твои поцелуи слышны были из покоев панны Подолянки — на целую версту, мой горький братик…

— Марьяна! — покраснел коваль, словно в горниле подкова.

— Так громко целуются лишь те, кто этого еще не умеет! — и печально спросила: — Видно, это впервой, братик?

— В первый раз, — признался хлопец.

Марьяна нахмурилась.

— Слушай, сокол мой! — вдруг сказала она. — Я рада за мою панну Подолянку! Ради нее я готова кровь пролить: и свою и чужую. Ради нее. А теперь и ради тебя!

Марьяна говорила, как все цыганки, быстро и горячо, а чрезмерное волнение делало ее речь еще более отрывистой, слово наползало на слово, будто жгли они сердце, будто птицы-слова рвались на волю из тесной грудной клетки, и девчушка торопилась их выпустить, высказать, облегчить затрудненное дыхание.

— Она моя царевна, королевна. И ты, козаче, теперь…

— Почему ты так говоришь?

— Будь здоров! — И цыганка обняла его и поцеловала.

Хлопец ответил ей, ибо поцелуй этот не был ни кощунственным, ни предательским супротив Подолянки, затем что цыганочка поцеловала как сестра, и они так и замерли на миг в братских объятиях, столь тесных и сердечных, что аж звезды перед ними завихрились, как летящие светлячки, аж кровь забурлила в жилах, и парень зажмурился.

— Что ты? — спросила дивчина.

— Глаза твои слепят.

— Ой-ой?!

И не услышали, как подошел к ним кто-то.

Раздался крик изумления:

— Михайло!

Перед ними стояла Явдоха.

Цыганочка мигом исчезла, будто ее черти слизнули, а матинка и сын стояли друг против друга молча.

Столько было в материнском молчании укора и горечи, боли и крика, что чуткий к настроениям матинки Михайлик, хоть и не знал за собой вины, а прикусил язык.

— Шалопай! — наконец вымолвила матинка.

Михайлик попытался было возразить, но матинка не дала ему заговорить и добавила с тем же горьким презрением, столь обидным в устах матери:

— Потаскун!