Татьяна Беспалова - Мосты в бессмертие Страница 12

За недели пути Гаша привыкла различать эти звуки среди прочих: утробный рокот и лязг. Но вот к виду танков никак не могла привыкнуть. Не укладывалось у нее в голове, что это изрыгающее смерть чудовище могло быть творением человеческих рук и управляться человеком. Танк въехал на железнодорожную насыпь и остановился на путях, преграждая путь на запад.

Яринка заволновалась. Она достала из-под полы жупана сверток, извлекла из грязного кулька бутылку зеленоватого стекла. Миколайчик дернул за рычаг, и паровоз принял с места, да так резко, что Гаша чуть не вывалилась наружу.

– Держитесь, бабы! – голос Миколайчика походил на скрежет паровозных механизмов.

Тепловоз набирал скорость, а Гаша, высунувшись наружу, смотрела назад. В белых облаках пара она узрела Яринку. Хрупкая фигурка в просторном жупане двигалась в сторону танка. Девчонка почти не таясь подбиралась все ближе к стальной громадине. Бутылку зеленого стекла она сжимала обеими руками. Паровоз оглушительно громыхал на стыках, выпуская из-под себя снопы белого пара. А танк отвернул орудийное дуло в противоположную сторону, словно не желая видеть их постыдного бегства. Расстояние между тепловозом и танком росло, и Гаша потеряла Яринку из вида…

Гаша осела на теплый пол, прижалась боком к ногам машиниста.

– Ишь! – захохотал Миколайчик. – А ты, несмотря что молодая, будешь попроще, чем твоя мамка.

Гаша посторонилась.

– Да, ладно! Притуляйся, девка! Ты теперь еще долго будешь за все в ответе… Так что притуляйся, раз такой случай!

– Помолись со мной, Леночка, – попросила Гаша племянницу.

– О чем?

– О Яриночке… Чтобы смерть ей легкой была…

Гаша слышала звук взрыва, видела испуганные глаза матери, подобно ей самой смотревшей назад из окошка кабины. Миколайчик тоже обернулся назад, посмотрел, перекрестился, проговорил печально:

– Эх, с одной бутылки-зажигалки столько шума! И как это девка ухитрилась? Наверное, в самый бензобак подарочек метнула…

– У нее было три бутылки, – шмыгнув носом, поправила Миколайчика Леночка. – Я сама считала: три!

И она для верности показала машинисту три чумазых, с обломанными ногтями пальца.

Гаша едва не потеряла их на станции Кутейниково.

Еще на полдороги к этой несчастной станции к паровозу Миколайчика прицепили длинный эшелон, полный беженцами и ранеными красноармейцами. Скорбный путь в неизвестность: утраты, страх, боль, гноище. Потерявшие близких и кров, утратившие надежду люди, много людей, тысячи пока еще живых. А в небе над железной дорогой вражеские штурмовики, а по обочинам дороги иной мир. Ни воинских частей, ни боев, ни бомбежек. Хмурые поселяне смотрели на эшелон с опасливым недоумением. Чужие, ставшие в одночасье инородцами, оборванные, голодные, подорванные ужасом войны люди на своих плечах принесли войну в их мирные дома. Да минет нас чаша сия!

– Я чувствую себя узницей передвижного зверинца, – говорила дочери Александра Фоминична.

Они добывали еду, выменивая ее на носильные вещи и украшения Александры Фоминичны. С каждым днем их без того скудный багаж становился все легче. В эшелоне участились случаи воровства, и Александра Фоминична увязала свои драгоценности в носовой платок. Узелок хранила на груди. Они недоедали, часто терпели жажду и нужду. А тут еще и Олька расхворалась.

На станции Кутейниково Гаша выбежала за водой. На предыдущих станциях эшелон стоял подолгу, и они маялись от страха, поглядывая из окон на небеса, прислушиваясь к звукам. Боялись бомбежки. По эшелону ходили слухи о налетах. Говорили, будто люфтваффе без зазрения бомбит составы с красными крестами на крышах.

Перед колонкой собралась очередь. Воду набирали с запасом. Гаша присела в сторонке и даже задремала. Ее разбудил стук буферов. На платформу с востока, со стороны Ростова, втянулся воинский эшелон. Гаша смотрела на переполненные теплушки, на мужчин в ватниках и ушанках. Зимнее обмундирование. Строгие, озабоченные лица. Окрики командиров. Прибывший состав загородил собой эшелон беженцев, и Гаша не заметила, как тот тронулся.

Дальнейшее стерлось у нее из памяти. Она помнила только ужас и руки незнакомого, пожилого солдата. Поначалу он стирал слезы с ее щек, приговаривая:

– Ну зачем же так убиваться-то! Погоди, сердечко-то лопнет. Смотри-ка, милая, воду-то разлила! Нешто слезами решила ведерко наполнить?

Потом он ходил за ней с ведром полным воды, пытаясь зачем-то взять за руку, поправляя на плече ремень винтовки.

Гаша нашла их в здании вокзала, возле заколоченного листом фанеры окошка кассы. Мать сидела на полу, подложив под себя их скудные пожитки. Оля спала у нее на коленях. Леночка вся в слезах, стояла рядом, тревожно всматриваясь в лица проходящих мимо людей.

– Я знала, что ты придешь сюда, – проговорила Александра Фоминична, открывая глаза.

Гаша окончательно растерялась.

– Зачем вы сошли с поезда?

– А как же иначе? – мать устало провела рукой по глазам. – Мне не справиться с ними без тебя. Если даже и суждено… так лучше вместе. Я не могу потерять и тебя.

Гаша в изумлении смотрела в покрасневшие, подернутые усталостью глаза матери, и сердце ее сжималось от жалости и любви. Ах, мама! Где твои шелковые платья, где твои юные поклонники, шляпки, духи и вуалетки? Ах, бедная, бедная мама!

Они побрели по замерзшей грязи к окраине Кутейникова. Угрюмая женщина указала им на проселок, ведущий к Горькой Воде. Сказала коротко:

– Да тут недалеко, может, и добредете, а может, и подвезет кто…

Проселок выбегал из селения в степь. На Ольку намотали все имевшееся в наличии тряпье и снова посадили Гаше на шею.

– Не знаю, мама, правильно ли мы поступаем, – проговорила Гаша. – В степи холодно. Может быть, стоило бы дождаться следующего состава?

– Если решила делать – не сомневайся, если сомневаешься – не делай…

– Я не сомневаюсь, мама…

Гаше запомнился хутор: стайка желтеньких огоньков посреди холодной степи. Они долго стучали в запертые ворота. Наконец им открыли. Женщина с обвисшим лицом с чадящей керосиновой лампой в руках посмотрела на них равнодушно.

– Не пущу. И не просите. Знаю ваши слова наперед: дети больны, еды нет, крова нет.

– Мы устали… – Леночка едва не плакала. Гаша и Александра Фоминична молчали.

– Учите детей клянчить, – обвисшее лицо женщины исказила злая гримаса. – А сами на плечах немца тащите. Коли не смогли отбиться, не смогли родину защитить, должны были все поумирать. Ступайте прочь. Авось господь вас с миром приберет.

И она захлопнула ворота.

– Ну и что! – шмыгнула носом Леночка. – А я и не устала. И есть не хочу! И еще погуляю. А ты, Олька?

Но сестра не ответила ей. У Оли зуб на зуб не попадал, ее бил озноб. Гаша бросила под забор узелок с бельишком, взяла девочку на руки, прикрыла полой пальто. Ах, как исхудала Оля в пути! Словно ссохлась, словно и ростом уменьшилась.

– Ничего, – проговорила Гаша. – Я в Кутейниково спрашивала дорогу. Тут осталось километров тридцать, не больше. Как-нибудь дойдем. Горькая Вода не хутор. Горькая Вода – село. Там кто-нибудь да пустит.

Пустая, степная дорога вела их от хутора к хутору. В одном из домов их пустили на ночлег и даже покормили, взяв в уплату за доброту серьги Александры Фоминичны. В другом доме они улеглись ночевать прямо на полу. Гаше плохо спалось. Она смотрела на оклеенный газетными листами потолок. Читала старые заголовки о трудовых победах, об успехах РККА в боевой и политической подготовке. А под газетными листами, издавая непрерывный шелест, бродили клопы. Утром и Леночка, и Олька оказались изрядно покусаны.

Следующую ночь, отчаявшись найти пристанище под крышей, они с немалым комфортом провели в копне сена. Гаша развела жиденький костерок, кое-как вскипятила пару стаканов воды, напоила Ольку теплым, и та уснула мертвым сном. Они жались друг к дружке, вдыхали пряный, сдобренный морозной свежестью аромат, и Гаша почти не чувствовала холода. Она слушала, как где-то совсем неподалеку в соломе возится, попискивая, мышиная семья, припоминала строчки из «Евгения Онегина», проговаривала шепотом любимые места, прижимая к груди и животу пылающее тело Ольки. А мир вокруг был так тих, словно и война умерла, словно они все, вместе с этой вот, приютившей их копной, и с полем, и с небом, усеянным звездами, теперь лежат в одной, огромной, братской могиле. В предрассветных сумерках голос матери показался Гаше тихим, робким, будто писк мышиной самки.

– Еще одна такая ночь, и мы потеряем Ольку, – проговорила Александра Фоминична…

Невеликое расстояние от Кутейникова до Горькой Воды с больной Олей на руках преодолели в три дня.

Вечером третьего дня, с вершины пологого холма они увидели колокольню храма. Беленькие дома, огороженные, по местному обычаю плетнями, гнездились вокруг него, будто грибы вокруг осины. Кривые улички сбегали к подножию холма, где в зарослях ивняка пряталось русло неширокой, сонной речки.