Сибирский фронтир - Сергей Фомичев Страница 12

Умные книжки утверждали, будто лучшим моментом для побега из тюрьмы или лагеря являются первые дни заключения, когда ещё есть силы, желание и нужный настрой. Ещё лучше бежать с этапа, из зала суда, из отделения, а то и вовсе с места задержания. Потом будет только хуже, потом наверняка обломают, согнут, выпотрошат душу, лишат вкуса к жизни и свободе.

Не врали книги, я нутром чуял, что не врали. Пусть меня не охраняли вертухаи со злобными псами, пусть отсутствовала колючая проволока и пулемётные вышки. Хватало и собственного разума, который, отказываясь искать выход, превращался в абсолютного тюремщика. Я осознавал, что чем дальше, тем чаще попытки возвращения будут откладываться из–за всякого пустяка, и настанет момент, когда здешние условия покажутся мне вполне сносными, а родной дом превратится в смутную легенду. И потому я не позволял себе даже завести календарь, опасаясь, как бы пресловутое бревно с зарубками не превратилось в жертвенный столб.

Как ни странно, но единственный признак существования надзирателей помог мне избежать капитуляции в большей мере, чем собственная воля. Подносы с едой возникали регулярно, словно вестники потустороннего мира. Они волей–неволей связывали меня с родным временем, а, кроме того, позволяли не думать о хлебе насущном. Ведь добыча еды – первое, что заставляет отвлечься от идеи.

Ну а ещё я развлекался, не давая прорасти отчаянию. Как? Я топтал бабочек! Это превратилось в какую–то манию, в крестовый поход против самого времени. Я давил их всюду, где только встречал.

Как ни странно, но раздавленные бабочки привели таки к серьёзным изменениям. Нет, не эволюции, конечно, и не истории как таковой, но окружающей меня обстановки. Какой–то зверёк выбрался вечером из невидимой норки, чтобы утащить набитые за день трофеи. Зверьком он был не в просторечном смысле – в самом что ни на есть научном. Он чем–то походил на обыкновенную мышку, хотя имел пёструю окраску.

– Мы, млекопитающие, должны держаться друг друга, – сказал я, бросив гостю немного каши.

Тот испугался, сбежал, но следующим вечером появился вновь. И потом стал приходить каждый вечер и исчезать под утро. Зверёк держался осторожно, но мало–помалу перестал бояться, а недели через две уже ел у меня с руки.

– Жаль, что не могу научить тебя разговаривать, – говорил я, скармливая товарищу бабочек. – "Бедный, бедный Хробинзон…" Впрочем, извини, ты не попугай, конечно. Ты ближайший мой родственник, если подумать. Предок.

Я понял, что, кажется, понемногу схожу с ума и если меня не добьёт отчаяние и не сожрёт апатия, сумасшествие довершит разрушение личности.

Вырвался я оттуда чудом. Я даже не уверен, что смог бы повторить такой трюк ещё раз. Чудо трудно загнать в систему исходных условий.

Как–то раз мне пришло в голову отправиться на плоту ночью. Это был смертельный номер, на который я решился только от безысходности. Какие–то твари постоянно плескались в водах залива. Днём я иногда наблюдал их тёмные спины, едва различимые среди волн, и старался держаться подальше, памятуя, что дожившие до моего времени крокодилы порой закусывали пловцами.

В темноте опасность усиливалась стократ. Тем не менее, я решил рискнуть. Погрузил вещи, посадил на плот млекопитающее и оттолкнулся шестом от берега. Боясь заглядывать в тёмные глубины залива, я смотрел вверх.

Ночное небо совсем не казалось родным. Не знаю, как шустро бегают звёзды на небе и что значат для них сорок миллионов лет, но мне не удалось найти даже Большую Медведицу. Тоска усиливалась. Я впал в какую–то прострацию. Желание видеть людей стало столь велико, что я зажмурился и представил костёр, разведённый на берегу, возле которого сидят люди. Артель рыбаков, сбежавшие из дома мальчишки, разбойники, туристы или кто–то ещё, неважно, главное люди. Я представил мерцающий огонь, зыбкое отражение на поверхности воды. Представил и попал в яблочко. Что ни говори, а огонь обладает неким мистическим свойством. Иначе как объяснить, почему ему удалось то, что не удавалось всем моим произведениям из песка и камня.

Я открыл глаза. В дрожащей прибрежной полосе отражался небольшой костерок. Я боялся поверить, что это не случайное возгорание, не галлюцинация, вызванная душевным расстройством. То ли от избытка чувств, то ли от страха, по моим щекам побежали слёзы. Я зачерпнул ладонью воды, желая освежить лицо. Пара капель попала на губы. Я не сразу сообразил, что получил подтверждение чуду. А когда сообразил, улыбнулся. Вода оказалась пресной. Воображение победило.

Жаль только, что милый зверёк остался в прошлом. То ли его смыло водой, то ли не пропустила дыра во времени. Но тогда я об этом не думал. Я праздновал победу.

Глава вторая. Дорога домой

Глава вторая. Дорога домой

– И что теперь? – спросил я незнакомца.

Видимо из садистских наклонностей тот всё это время молчал, позволяя мне ещё и ещё раз испытать пережитое.

– Ничего, – ответил гоблин. – Вы не нарушили э–э... так сказать, режима пребывания. И мы не нарушили своих обязательств. Питание продолжает поступать к вам регулярно, не так ли?

Я кивнул. Что правда, то правда. Казённый рацион появлялся всякий раз, когда я испытывал голод. Скажем, если мне удавалось разжиться местной пищей, пайку не подавали, но всё остальное время поднос с едой возникал трижды в день, как скатерть самобранка.

Тюремщикам было невдомёк, что именно их забота о пропитании узника позволила оному сохранить рассудок и в конечном итоге вырваться из западни. А я посчитал излишне красивым жестом указывать врагу на промахи.

– Кто вы такие?

Собеседник улыбнулся. Вопрос остался без ответа.

– Какой нынче год? – спросил я. – Тут, знаете ли, ведут счёт от сотворения мира, а я не помню, когда именно его сотворили и как пересчитывать даты на привычную Нашу Эру?

– Рождество Христово, – поправил он. – Зашли бы в храм и спросили у батюшки. Или у иноземцев, – человек, подумав, всё же сказал. – Сейчас тысяча пятьсот седьмой год. Через три года здесь станет не слишком уютно. Так что пускать корни не рекомендую.

– Как будто я собираюсь вообще пускать корни, – буркнул я и спросил просто так, чтобы поддержать разговор. – Как там теперь?

– Под