Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 122

— Вот гадалка анафемская! — сказал про себя Михайлик.

— Какая гадалка? — повернулась к нему матинка, ничего не зная о превращении Оврама в барана. — Какая гадалка?

— Да Марьяна! Она ж этого баранчика сделала.

— С ума сошел! Из чего сделала?

— Не из чего, а из кого! — буркнул Михайлик и обратился к барану: — Пане Раздобудько, эй, пане…

— Ме-е-е-е-е! — голосом Оврама Раздобудько ощерился на Михайлика баран, хлопец далее отшатнулся, ибо он и всегда был несмелым, и, может, удрал бы отсюда прочь, если б, обернувшись, чтоб дать стрекача, не натолкнулся на панну Ярину.

— Сумасшедший! — сказала панна Ярина таким голосом и так равнодушно глянула на парубка, словно увидела его впервые в жизни.

— Яринка, серденько! — вспыхнул хлопец. — Что же это с паном Раздобудько.

— С каким это паном Раздобудько? — удивленно спросила она.

— Яринка, милая?!

— Что тебе, хлопчик? — холодно спросила Подолянка.

— Это ж я!

— А кто ты?

— Это ж я, Кохайлик!

— Я тебя не знаю, хлопче.

— Не сошла ли ты с ума! — ощетинился на возлюбленную панну этот серяк. — Не ты ли меня сама вот тут сегодня ночью… — И он указал на окно.

— Что «я»? Что «тебя»? Что «сама»? Что «ночью»? Или он и впрямь не в своем уме? — спросила она у людей.

— Как — не в своем уме! — ахнул Михайлик. — Ты же сама сегодня пана Раздобудько…

— Какого пана? — удивилась Подолянка.

— Да вот этого, — и он поклонился барану — Скажите хоть вы, пане Овраме…

Раздался взрыв хохота.

— И впрямь сумасшедший, — крикнул кто-то в толпе, а матинка схватила за рукав своего Михайла, чтобы увести подальше от греха.

Гайдуки бросились было, чтоб схватить рехнувшегося наглеца, но панна Ярина приказала:

— Не троньте!

Затем, обернувшись к Михайлику, сказала:

— A-а, кажется, узнаю… Не ты ль вчера, мамин сынок… не ты ль, часом, ко мне сватался?

— Конечно, я! — неосмотрительно воскликнул простодушный Михайлик, и все опять захохотали, зашумели, а Михайлик, покраснев, оцепенел.

Не мог с места двинуться, чтобы сбежать от всенародного позора.

Не мог ни слова молвить.

Не мог передохнуть.

Он краснел все сильней и сильней, и казалось, горемычный хлопец сгорит со стыда.

Передохнув наконец, он уже и рот было разинул, чтобы ответить вероломной панночке убийственным словом, да сказать ничего не успел.

Внезапно загудели на мирославском соборе колокола, так неожиданно бодро загудели, как не гудели никогда досель, как и не должны они звонить ранним утром, сзывая к утрене, потому как благовестят обычно в один, а не во все колокола, а такой веселый перезвон бывает разве что под пасху, когда «дочитывают Христа», или святят возле церкви куличи, или в раннюю обедню на воздвиженье, когда поют великое славословие, а то, наконец, если в городе что-то случилось — великая радость или большая беда… Вот почему в архиерейском саду все на минуту замерли: веселый трезвон, зазвучав над городом, не мог не пробудить в сердцах вольнолюбивых мирославцев чувство смутной тревоги.

Все перекрестились.

Удивленно перекрестилась и Ярина Подолянка и, точно совсем позабыв о своем ночном Кохайлике, вместе со всеми повернулась к звоннице девятиглавого собора: что там произошло? Сполох? Тревога? Или радость?

А когда колокола так же внезапно умолкли, Михайлик, склонив голову и словно постарев сразу лет на десять, быстро пошел прочь из этого постылого сада, ошалев после всего, что с ним случилось, — а все, кто был в саду, двинулись на Соборный майдан, сразу же позабыв странный разговор архиерейской панночки с неким пренаглым детиной.

А добрая наша Явдоха, догнав сына, взяла было его за руку, но Михайлик вырвал ее, на миг остановился и еле слышно прошептал:

— Я сам, мамо, я сам!

— Сам!

И снова рванулся дальше, к высоким воротам, на улицу, ибо на ближнем соборе веселые колокола, словно смеясь над парубком, так коварно и привселюдно оскорбленным надменной панночкой, внезапно звонко и весело отозвались вновь, и мирославцы отовсюду поплыли к собору, затем что на Украине в ту пору не было музыки сильней и краше праздничного церковного перезвона.

Хлопец опрометью выскочил из архиерейского сада, убегая от насмешек людских, от назойливого звона колоколов, убегая от самого себя, выскочил на улицу столь быстро, что матинка не могла и догнать его, а он спешил от того веселого благовеста дальше и дальше.

И шептал про себя, чтоб только не заплакать:

— Я сам, мамо, я сам!

Ему навстречу, поспешая к церкви, встревоженные неожиданным перезвоном, шли и шли пригожие девчата, краснощекие молодицы, нарядно одетые, с охапками душистой праздничной зелени и цветов, старики, детвора, ремесленники…

А колокола не унимались, и от этого буйного благовеста гудела и дрожала земля, и соборная звонница, кажется, на весь свет взывала вместе с ковалем Михайликом.

— Я сам, мамо, я сам… — где-то мелко тенькали колокола маленькие, среди коих был один — серебряный.

— Я сам! Я сам! Я сам! — подавал сверху свой сильный голос колокол подстарший, перечасный.

— Я… саммм! Я… саммм! Я… самммммм! — важно бамкал тяжеленный, тысячепудовый колокол, самый старший, называемый в народе гласом божиим, каким звонили на «Достойно», каким били в набат, на сполох, на беду, самый большой колокол, каким возвещали о пожаре. — Я сам, мамо, я сам… Я сам! Я сам! Я сам!

Книга вторая

ЧЕТВЕРТАЯ ПЕСНЯ, КЛЕЧАЛЬНАЯ

Над городом кружил сокол: где соколы летают, туда воронов не пускают…

А на соборной звоннице, украшенной зеленью — клечаньем, неистовствовал в богоревнивом восторге Саливон Глек, в простоте души полагая, что усердие его доходит не только до людских ушей, но и до глуховатого пана бога.

Звонил с перебором старый гончар и поутру, когда бежал от колокольного звона Михайлик-Кохайлик, горько униженный горделивой панной, когда всполошенные веселым бамканьем горожане дознались, что страшного ничего не случилось, просто гончар Саливон хочет попрощаться с новенькими, лишь год как повешенными колоколами собора: их нынче снимут мирославцы, чтоб перелить на пушки и гаковницы.

Звонил гончар и во время службы, как это и положено.

Трезвонил зачем-то и сейчас, после обедни, когда и звонить не следовало, и так вызванивал старик, что соборный протоиерей, отец Варлаам, злобясь как пес кудлатый, выдергивал из гривы своей волосы пучками.