Вальтер Скотт - Приключения Найджела Страница 125

— Мой камердинер расскажет тебе, когда я скину платье, — ответил король. — Неужто, сынок, я в состоянии читать все, что мне суют в руки? Посмотри, голубчик, — тут он показал на карманы своих коротких штанов, набитые бумагами, — мы подобны ослу, если можно так выразиться, с обеих сторон отягощенному поклажей. Да, да, asinus fortis accumbens inter termines, note 139 как говорится в «Вульгате». Да, да, vidi terram, quod esset optima, et supposui humerum ad portandum, et factus sum tributis serviens; note 140 так и я: увидел землю Англии и взвалил на себя непосильное бремя.

— Вы и вправду сильно навьючены, дорогой наш папочка и куманек, — сказал герцог Бакингем, принимая бумаги, которые король Иаков вытащил из карманов.

— Да, да, — продолжал государь, — берите их себе per aversionem, note 141 детки, берите оптом; один карман набит прошениями, другой — пасквилями. Славно я провожу время, читая эту дребедень. Сказать по совести, я подозреваю, что предание о Кадме имеет иносказательный смысл: зубы дракона, что он посеял, были изобретенными им буквами. Ты смеешься, сынок? Запомни мои слова. Когда я впервые приехал сюда с моей родины, где люди суровы под стать природе, Англия, ей-ей, показалась мне обетованной землей. Можно было подумать, что у короля только и дела, что кататься по тихой воде, per aquam reiectionis. note 142 Не знаю уж, как и почему, только страна страшно изменилась; прочти вот этот пасквиль на меня и на мое правление. Зубы дракона посеяны, сынок Чарлз; молю бога, чтобы в твое время, когда меня не станет, из них не выросли вооруженные воины. Не дай мне бог дожить до той поры, ибо страшная борьба разгорится в день сбора урожая.

— Ничего, я сумею задушить тот посев на корню. Не правда ли, Джордж? — обратился принц к фавориту с видом, выражавшим презрение к страхам отца и твердую уверенность в себе и в превосходстве собственного решительного характера.

Пока происходил этот разговор, Найджела под стражей и в сопровождении герольда провели через весь городок, жители которого, всполошенные известием о покушении на жизнь короля, толпились теперь на улицах, чтобы поглядеть на предполагаемого изменника. Несмотря на сумятицу, Найджел успел разглядеть помощника смотрителя королевской кухни, на чьем лице застыло тупое, изумленное выражение, и цирюльника, на физиономии которого читался испуг и в то же время жадное любопытство. Найджелу показалось, что в толпе мелькнул лодочник в зеленой куртке. Но у него не было времени для дальнейших наблюдений: его втолкнули в лодку, куда сели герольд и два гвардейца, и лодка понеслась вверх по реке с такой скоростью, с какой способны были вести ее против течения шесть здоровенных гребцов. Они проплыли мимо леса мачт, уже в тогдашние времена возбуждавшего удивление чужестранцев, как свидетельство обширной торговли Лондона, и приблизились к низким, почерневшим крепостным стенам, на которых там и сям виднелись пушки да кое-где — одинокие вооруженные часовые; в остальном, впрочем, эти куртины и бастионы мало чем напоминали грозную военную цитадель. Нависшая над водой низколобая угрюмая арка, под которой в ту же сторону проплыло уже много безвинных и много виновных людей, насупила теперь свои брови над Найджелом. Лодка причалила к широким ступеням, о которые лениво плескались волны. Часовой взглянул через решетчатую калитку и пошептался с герольдом, доставившим пленника. Через несколько минут явился комендант Тауэра и выдал расписку в том, что принял арестованного Найджела, лорда Гленварлоха.

Глава XXVIII

О Тауэр! Твои глухие стены -

Свидетели полуночных убийств…

Так восклицает Грей. Задолго до него Банделло сказал примерно то же, и, вероятно, подобная мысль в той или иной форме не раз приходила в голову тем, кто, памятуя о судьбе других узников знаменитой государственной тюрьмы, имел все основания предугадывать собственную участь. Низкая мрачная арка, подобно входу в Дантов ад возвещавшая, что пути обратно нет, приглушенные голоса тюремщиков, строгие формальности, соблюдаемые при отпирании и запирании решетчатой калитки, сухое и сдержанное приветствие коменданта крепости, который оказывал заключенным то безразлично холодное почтение, каким власти отдают дань внешним приличиям, — все это неприятно поразило Найджела, заставив его с болью осознать, что он узник.

— Я узник, — произнес он почти бессознательно, — я заключен в Тауэр!

Комендант поклонился.

— Я обязан, — сказал он, — проводить вашу светлость в камеру и, как повелевает мне приказ, содержать вас под замком. Однако я постараюсь, насколько позволит мне долг, облегчить ваше положение.

Найджел молча поклонился в ответ на это любезное обещание и последовал за комендантом к старинному строению, находившемуся на западной стороне площади для парадов, рядом с часовней, и служившему в ту эпоху тюрьмой для государственных преступников, а ныне превращенному в столовую для дежурных караульных офицеров. Двойные двери были тут же отперты, и заключенный спустился по ступеням в сопровождении коменданта и тюремщика высшего ранга. Они вошли в большое, но темное и низкое помещение неправильной формы, убого обставленное. Приказав тюремщику затопить камин и исполнять все желания лорда Гленварлоха, если они будут совместимы с обязанностями стража, комендант простился, выразив обычное пожелание, чтобы милорд недолго оставался на его попечении. Найджел хотел было спросить о чем-то тюремщика, который приводил в порядок камеру, но тот был проникнут духом, свойственным людям в его должности: одни вопросы, притом самого безобидного свойства, он словно не слышал, на другие просто не отвечал, а если и говорил что-нибудь, то так отрывисто и угрюмо, хотя и не грубо, что это никоим образом не поощряло к дальнейшему разговору.

Поэтому Найджел предоставил ему молча продолжать свое дело и попытался развлечься унылым занятием — рассматриванием имен, изречений, стихов и иероглифов, которыми его предшественники по заключению испещрили стены своей темницы. Найджел увидел там многие забытые имена вперемежку с другими именами, память о которых не угаснет, пока не канет в вечность история Англии. Рядом с благочестивыми излияниями ревностного католика, открывавшего свою душу накануне того дня, когда на Тайберне он должен был ценою собственной жизни утвердить истинность своего вероучения, можно было увидеть исповедь непоколебимого протестанта, готовившегося сгореть за свою веру на костре в Смитфилде. Робкий почерк несчастной Джен Грей, чья судьба исторгала слезы у последующих поколений, приютился подле Медведя и Кривого Посоха — гордой эмблемы гордых герцогов Дадли, высеченной твердой рукой. Перед Найджелом развернулся как бы свиток обличений пророка, летопись плача и сетований, перемежавшихся, однако, с изъявлениями непоколебимой решимости и упованиями на бога. note 143