Зиновий Давыдов - Беруны. Страница 13

Далеко за рекою лают собаки. Ночной сторож плетется по улицам, путаясь ногами в оленьей дохе. У дома купца Баженина он бьет в деревянную колотушку и бредет, спотыкаясь, дальше.

В канавке против магистрата[23] спит архиерейский певчий Крамаренко, и корабельный подмастерье Зуев положил ему голову на живот.

Распухший подмастерье уткнул в небо свой ободранный нос и трепаную свою бороденку. Оба много выпили и крепко спят, хотя певчий мычит во сне и мается от надавившего на него кошмара.

Сторож стучит по мосткам деревянной ногой и останавливается против конторы сального торга, чтобы набить ноздри черкасским табаком. Здесь он ударяет раза два в колотушку и заглядывает в ставень.

Директор конторы сального торга Соломон Адамыч Вернизобер и секретарь архангельского адмиралтейства Соломон Адамыч Клингштедт играют в карты на щелчки. Они поочередно тасуют колоду, и счастье поочередно переходит то к одному, то к другому. Тогда выигравший Соломон Адамыч долго целится проигравшему Соломон Адамычу в розовый нос, а проигравший Соломон Адамыч сидит, закрыв глаза, замирая и поеживаясь, в ожидании неотвратимого. Выигравший Соломон Адамыч то придвигает приготовленные для щелчка пальцы к самому носу своего друга, то откидывается назад и радостно хихикает. А проигравший начинает в волнении ерзать в креслах и дрыгать ножками в белых чулочках.

На столе, оплывая, горит свеча, и тени обоих Соломон Адамычей пляшут на выцветших голландских обоях, между потускневшим зеркалом и портретом царствовавшей тогда императрицы Елисаветы. Но в девять часов свеча гаснет, и Соломон Адамыч Клингштедт пробирается домой, где его поджидает в чисто убранном покойчике круглая, как шарик, белобрысая жена его, заплетающая на ночь свои чахлые косы.

Сторож бьет в колотушку и, дойдя до караулки у городских весов, тихонько стучится в дверь. Инвалид Лука Скачок впускает его и задвигает засов. Здесь городской инвалид и ночной сторож пьют водку и засыпают до рассвета.

Масло догорает в фонаре на рыночной площади у городских весов. Светильня коптит; меркнет пламя и наконец совсем потухает.

Темно и тихо. Сухой лист опадает с дерева в канавку против магистрата.

Но по ту сторону канавки из-за неплотно прикрытого ставня пробивается свет. На лежанке в горнице теплится ночничок, и тени шарахаются по полу, взбираются по стенам, летают по потолку. Дарья, Капитонова жена, качает подвешенную к потолку зыбку, но ребенок плачет не умолкая.

– Спит, всё спит, и Катюня спит, и баба спит, один медведь не спит, свою лапу сосет...

Ребенок плачет и не заснет до рассвета.

Когда в ставни начнет пробиваться белый день и молодые петушки голосисто закукарекают на насесте, заснет ребенок и замолчит за печкой сверчок.

Но сейчас полусонная Дарья качает зыбку и думает о Капитоне. Он, должно быть, уж по зимней дороге вернется в Архангельск, и ждать бы его в октябре.

Сергуня плачет. Дарья вынимает его из зыбки и носит по горнице.

– Уйди, бессонница-безугомонница... Дай нам сон-угомон...

Но Капитон не вернется и в октябре. Он совсем не вернется в Архангельск, в желтенький домик с рябиной у крылечка. Не наколет дров, не подбросит вверх Сергуню, не подсыплет конопляного семени чижу, который спит на жердочке в клетке, спрятав под крылышко клюв.

Не на лодье и не в карбасе плавает теперь по Студеному морю Капитон Новосильцев. Скоро его растерзанное тело совсем размоют волны и морская вода разъест его плоть.

А Дарья – молодая голова да бедная вдова. Ей теперь тоски-тоскучие да рыды-рыдучие.

Часть вторая

РУССКИЕ РОБИНЗОНЫ

I. СТРАННАЯ НАХОДКА

Тимофеич сидел у порога избы на камне, грея спину на солнце, которое всё реже радовало людей своими длинными косыми лучами. Старик ладил из ивовых прутиков корзину, но прут был до того мелкий, что корзина выходила совсем убогой, с редким плетеньем и торчащими во все стороны концами прутьев. Не корзина, а еж какой-то, выставивший кругом свою колкую щетину.

Две недели прошло с тех пор, как Тимофеич и Ванюшка с Федором и Степаном, прыгая со льдины на льдину, выскочили на этот берег.

Двое суток прогоревали они тогда у воды, поджидая, не покажется ли исчезнувшая где-то – не в морской ли пучине? – окладниковская лодья. Они не замечали ночного холода, поутру не слышали гомона птичьего вокруг, и мысль о еде не шла им на ум. На третьи сутки Тимофеич развязал мешок, достал оттуда солонину и роздал всем по куску. Люди пожевали и молча двинулись за Тимофеичем тою же дорогою обратно к избе.

Было тихо на острове, на пустынном Малом Беруне, куда заходит корабль разве в бурю, укрываясь в губовине и выжидая здесь погоды. Корабли в этих местах были очень редки; только случай мог подогнать корабль к Малому Беруну, и ждать такого случая в это лето уже не приходилось.

Где-то дальше, за горою, в оврагах и пещерах, прятались до времени медведи-ошкуи, но дикий олень – видно было – стоял на пригорке, как каменный, запрокинув свою рогатую голову назад. Степан полдня полз к нему на брюхе; медленнее улитки тащил Степан свое тело по земле и камням, и, когда захотел приладить для выстрела ружье, камень-кругляк, сдвинутый с места, сорвался вниз и стал там перестукиваться с другими камнями во рву. Олешек дернул головою и прянул с пригорка, да так, что Степан не успел даже вскинуть ружье. Степан выругался и пошел к избе, где застал Тимофеича уже за второй корзиной.

Ванюшка и Федор тоже должны были скоро вернуться, потому что солнце уже клонилось низко и заливало края ложбинки холодным румянцем. Так вот осенью в Мезени, в последние стылые, но солнечные ещё деньки румянятся окошки в домишках, и дети, наигравшиеся и озябшие, бегут обогреться у мамкиного подола.

Ванюшка и Федор, бродя по морскому берегу с одним топором, ушли далеко от избы и, выйдя к небольшому носу, заметили вдали множество бревен, словно плот там распустился и покачивался на волнах. Федор с Ванюшкой подошли поближе, но расстояние между ними и плотом оставалось то же, не уменьшаясь, точно плот этот уходил от них с тою же скоростью, с какою они шли к нему. Федор и Ванюшка выбились из сил, гоняясь за неуловимым плотом, и наконец как бы стали его настигать, потому что уже различали отдельные бревна, но бревна эти уже не выглядели плотом, а были навалены на берегу и разбросаны по воде кое-как, без толку и порядка.