Джулия Баумголд - Алмаз, погубивший Наполеона Страница 13

— Записывайте! — сказал император, и я, отложив в сторону мою хронику, последовал за ним в эту комнату — здесь он расхаживает и диктует, расхаживая. Снаружи продолжается жизнь острова — рабы с корзинами на головах бредут по дорогам, сопровождаемые британцами в красных мундирах и китайцами.

— Обед его величества подан, — объявляет через несколько часов Маршан.

Император мрачно смотрит на него; тот уходит, и мы продолжаем. Император пытается прихлопнуть синюю муху скрученной картой и промахивается. Шеф-повар Пьеррон ходит под окном, пытаясь поймать мой взгляд, но мы продолжаем работать еще два часа.

После обеда император играет в шахматы с Эммануэлем и говорит ему, что пешка, к которой прикоснулись, должна быть передвинута.

Сотоварищи по дебошам проводили с Филиппом Орлеанским каждую ночь, поставляя ему актрис и танцовщиц из оперы и тех, кто пил с ним и занимал его всю ночь до рассвета.

— Как могут женщины бегать за вами, ведь они должны бежать от вас? — спросила сына Мадам.

— Ах, maman, вы не знаете сегодняшних распутниц; им достаточно того, чтобы о них говорили, — ответил он. — И потом, ночью все кошки серы.

Он первый произнес эту фразу. Мадам, пытаясь сдержаться, слегка фыркнула на его испорченность.

В конце концов страх и благочестие стали нарастать в Месье. Его духовник запретил ему «странные удовольствия», и он распустил стареющих фаворитов. Теперь, когда его здоровье пошатнулось, он, боясь ада и нетерпеливого дьявола, вернулся к Мадам. Они помирились, и она снова была счастлива.

Однажды зимним вечером в 1693 году после ужина Месье и Мадам, их дочь и их сын, Филипп Орлеанский, сидели вместе в ее гостиной в Версале. И тут Месье сильно испортил воздух.

— Что это такое, Мадам? — спросил он, озираясь. Мадам повернулась к нему спиной и тоже испортила воздух.

— Вот что это такое, Месье.

— Если дело всего лишь за этим, — сказал Филипп, — то я могу сделать то же, что Месье и Мадам, — и тоже испортил воздух.

Все рассмеялись, после чего сразу покинули комнату.

Месье отправился к королю просить за сына, которому не дали, как обещали, должности командующего и который был обречен бродить по галереям Версаля. Король сказал, что сын Месье изменяет жене, что любовниц следует прогнать прочь, и пригрозил урезать содержание Месье.

Они перешли на крик, и лицо Месье налилось кровью. Все еще разгоряченный, он сел за стол и ел, пока изумрудные пуговицы на его одежде не расстегнулись, после чего отправился в Сен-Клу. Потом, за ужином, он начал говорить что-то бессвязное и навалился на сына, и сын принял в объятия это жирное маленькое тело в расшитых одеждах. Нижняя губа Месье отвисла, потекли слюни. Его положили навытяжку там, где все могли видеть, как стенают и голосят судомойки и прислуга. Людовик Четырнадцатый, когда за ним послали, сначала не пришел, а когда пришел, было слишком поздно. Мадам, которой теперь не хотелось, чтобы ее отсылали от двора, уже выла:

— Только не в монастырь!

Мадам вошла в будуар Месье с шелковыми стенами и крошечной мебелью на золотых витых и гнутых ножках. Воздух был надушен фиалкой; то была самая изящная и красивая комната во дворце. Она знала, что ее муж был из тех, кто обожает красоту, из тех, кто в другом столетии и при другом положении мог бы строить и украшать великолепные дома, занимать гостей и соблазнять их пажей. Везде разбросаны куски лент и кружев Месье. Ящики его комода набиты тяжелыми кольцами, сладостями и письмами от мальчиков, надушенными и перевязанными ленточками. Мадам увидела, сколько было их, любивших Месье, и сколько они от него получали. Все ее одиночество хранилось в этих ящиках, вся любовь, которой ей так не хватало. Сотни писем, заполненных проказами и секретами. Мальчики были ужасно неграмотны и ребячливы в правописании и потребностях, и Мадам оставила это чтение. Запах старых фиалок, смешанный с запахом восковых печатей, поднимался от писем, когда она жгла их. В Париже зазвонили похоронные колокола, музыка Месье.

На другой день в Версале король уже распевал арию. Мадам де Ментенон вынула из-за корсажа одно из старых писем Мадам и показала ей.

— Это я-то «красно-лиловое лицо», о котором выписали? — спросила мадам де Ментенон.

Мадам опустила глаза долу.

— Вы говорите, что я даже не обвенчана с королем, хотя всем известно, что это ложь. Король отвернулся от вас именно потому, что вы писали так язвительно, — продолжала мадам де Ментенон.

Мадам унижалась, сколько могла, и мадам де Ментенон и король простили ее, насколько могли.

Примерно в это же время некий купец с Востока прибыл в Версаль и поведал Мадам о четвероногих животных, которые охотятся на крокодилов в Ниле и откусывают сокровенные части у мужчин, купающихся в этой реке. В Египте он видел летающих животных с человеческими лицами и змею с короной, которая, по мнению египтян, была дьяволом Асмодеем.

Он же поведал об огромном алмазе размером с апельсин, добытом в Индии на прииске в русле реки. Раба, нашедшего этот алмаз, убил матрос, который позже повесился. Алмаз этот — чудо, не знающее себе подобных, — был послан в Англию на огранку. Речь, конечно же, шла о бриллианте Питта, который и стал «Регентом».

Купец собирался поместить свои рассказы в книгу, которую обещал посвятить Мадам.

Как раз вовремя на «Ньюкасле» прибыло пополнение для нашей библиотеки. Среди прочего там оказались и работы губернатора Питта, и сведения о том, как он приобрел этот бриллиант. Я просил леди Холланд (Элизабет Холланд, жена одного из лидеров либералов и наш друг в Англии) прислать их мне, и она вместе с моим другом леди Клейверинг предприняла срочные розыски. Я подумал об этих славных женщинах, которых никогда не видел и которые столько сил и времени потратили на розыски в лондонских библиотеках, чтобы помочь мне (и всегда — императору), и не мог не восхититься ими.

Император в полном восторге накинулся на чемоданы и удалился в свою комнату с большой пачкой «Монитора». Мы не видели его до конца дня; в то день короткими тяжелыми приступами налетал дождь.

Благодаря этому я, получив свободу, смог заняться чтением документов о великом бриллианте и его происхождении. Я заручился помощью Эммануэля и теперь могу работать с ним тем же способом, каким император работает со мной. Просмоленная бумага, которой обиты наши низенькие комнаты, начала парить и душить нас своим запахом.

Именно в этот день Эммануэль впервые спросил меня о моей работе над этой хроникой и о том, почему я занимаю себя и его историей бриллианта.