Константин Паустовский - Бригантина, 69–70 Страница 13

Потом мы приходили к выводу, что лучше всех городских улиц и вообще лучше всего на свете то место в Солотче, где за линией узкоколейки начинается сосновое мелколесье. Там светло и чисто, а под мягкими мшистыми кочками полно маслят.

Воспоминания об этом месте у меня еще связаны с шумом игрушечных пропеллеров, которые отец мастерил из жестяных консервных банок. Пропеллер насаживался на катушку из-под ниток, катушка, в свою очередь, — на карандаш. Стоило дернуть за шнур, намотанный на катушку, как серебристая планка взлетала с рокотом и долго поблескивала на солнце.

За мелколесьем начинался материковый сосновый лес, где было хорошо лежать на спине и смотреть, как верхушки сосен раскачиваются на фоне кучевых облаков. В детстве это место считалось у меня эталоном красоты. Да и сейчас, пожалуй, тоже. Словесный «портрет» его у меня не получился. Он банален. Но образ этого места, «познанный» еще в раннем детстве, прекрасен и волнует меня всегда. Он обладает как раз тем «вкусом» вещей, о котором я говорил. Я вспоминаю его для утешения, когда бываю серьезно огорчен.

Однако я перешел к Солотче, не покончив с Ливнами. Длинное лирическое отступление началось еще по дороге на Адамовскую мельницу. Ее несколько мрачное трехэтажное здание одиноко поднималось над равниной задолго до того, как становились заметными кусты и ветлы на берегах налитого вровень с краями пруда.

Кроме нас, на пруду также регулярно появлялся только один рыболов — высокий старик в старомодной кепке и поношенной офицерской шинели, застегнутой до воротника. Возвращались назад мы нередко вместе с ним, и дорогой я скучал, так как старик и отец толковали о своем не торопясь, но увлеченно. Я неясно помню содержание этих бесед, знаю только, что старик чем-то очень привлекал отца. Иногда он заходил к нам домой, снимал свою шинель и оставался в такой же старой, но аккуратной гимнастерке с высоким воротником. Слушая старика, отец непрерывно рисовал на спичечной коробке замысловатые узоры, причем выводил их с геометрической правильностью. Такая у него была привычка. По количеству рисунков на коробках из-под спичек или папирос можно было судить, насколько внимательно он слушает собеседника. Рисование прерывалось лишь короткими междометиями: «Ну, да… Ну, да…», которые меня в детстве почему-то озадачивали. Казалось, отец что-то подтверждает, с чем-то хочет согласиться, и он никак не мог мне втолковать, что это «просто так, присказка для продолжения разговора».

В середине пятидесятых годов я безошибочно узнал старика в рассказе, который так и называется «Старик в потертой шинели». Правда, действие перенесено в деревню Богово под Ефремовом и смещено на несколько лет вперед. Я уверен, что рассказ «не исчерпал» всего интереса отца к старику и всех тем их разговоров. В незавершенных отрывках того времени знакомство со стариком тесно переплетается с другими обстоятельствами ливенского лета — грозами, поездками в степь и даже ярмарками, что устраивались за городом в полукилометре от нашего дома. Помню пыль, пестроту одежд, запах антоновских яблок и рогож и даже загорелые, какие-то закопченные лица цыган-лошадников.

Три года отделяют Ливны от Тарловки — деревни на высоком лесистом берегу Камы. Противоположный берег, плоский и песчаный, испещрен множеством маленьких озер, оставшихся от половодья. Нас, мальчишек, взрослые посылали на эти озера за живцами, и мы добывали их самым первобытным способом. К длинной веревке привязывали корзину и закидывали на 10–15 метров от берега. Каждый раз на дне корзины среди зеленого ила и водорослей билось несколько рыбок.

На «большую ловлю» в Тарловке отправлялись в просторной черной лодке, которую арендовали до самой осени. На носу лодки отец вывел четкими белыми буквами «Память Грина». У местных жителей, как ни странно, такое название не вызвало особого удивления. Они решили, что Грин — это иностранный революционер, раз приезжие из столицы назвали в его честь лодку. Подобное объяснение вполне было в духе времени, тем более что на соседней пристани имелся катер «Память Пестеля». Шел 1934 год.

Лишь один раз, когда лодка стояла в густых зарослях и на реку был обращен лишь ее нос, на проходившем мимо пароходе началось смятение. Несколько человек бегали по палубе, что-то кричали и затем долго махали с кормы платками. Действительно, было невероятно увидеть лодку с таким названием на глухих камских берегах, среди неказистых рыбацких баркасов и плоскодонок.

Впрочем, если разобраться, то все скорее было закономерно. Ведь Грин — уроженец Вятки, расположенной неподалеку.

Потому так и назвали лодку. Ведь мы жили в родных гриновских местах.

В то лето несколько изменились темы наших обычных бесед, главным образом потому, что я тянул одну нудную ноту: «Хочу стать капитаном дальнего плавания». Отец, вполне по-родительски, сразу «обыгрывал» это в педагогическом плане — нужно прилежно учиться, получать хорошие отметки и т. д. Однако надолго его не хватало. Вскоре мы приступали к обсуждению деталей моей будущей карьеры. При этом ему очень нравилось рисовать такую картину. Маленький приморский город. Отец на склоне лет живет в белом домике, получает пенсию, пишет воспоминания, а я скитаюсь по морям и океанам.

Может, он настраивался на такой лад при виде слободки для престарелых речных капитанов, расположенной недалеко от Тарловки. Слободка отличалась своеобразным неторопливым бытом. На порогах чистеньких крашенных масляной краской домов дремали сытые коты. Двери и уставленные цветами окна были окрашены белым, как на кораблях.

Отец в те годы не любил «оседать». Однако лето в Тарловке стало одним из последних кочевых сезонов. Затем начался довольно продолжительный солотчинский период.

Собственно, с Солотчей он познакомился несколько ранее и до некоторой степени случайно. Просто в Рязани жили родственники, как-то он съездил туда и «открыл» неподалеку места, которые пришлись ему очень по душе. Я нередко думал, что он с таким же успехом остановился бы и на других местах, скажем где-нибудь под Вологдой или на Псковщине. Просто у него был дар «вживания» в природу, умение найти какое-то «свое» звучание, свойственное даже отдельным перелескам или полям.

Солотча действительно была на редкость хороша тем, что в ее окрестностях воедино сошлось все, что он любил, — лесные чащи, открытые дали и обилие вод.

Это особенно хорошо видишь, когда стоишь на обрыве над лугами. За спиной остаются материковые сосновые леса, скрывающие много озер ледникового происхождения Это свой мир со своими птицами, зверями и травами…