Эдуард Маципуло - Обогнувшие Ливию Страница 13

— Иди, человек, иди. Я тебе дал хорошую цену за плохой товар. И не забудь пожертвовать в храм Великой Матери.

Ростовщик, жалкий и подавленный, шел через огромный двор особняка жреца-настоятеля, опасливо косясь на рычащих раскормленных догов, которых с трудом удерживали за ошейники худосочные рабы-подростки. Надо же, вырвать добычу из-под носа, да у кого? У рабби Рахмона, разорившего не одного тирянина, имевшего не десять и не двадцать долговых рабов… И хотя уязвленное самолюбие не давало покоя Рахмону, он не мог не восхищаться хваткой Беркетэля. «И ведь еще молод! Боги! Что будет лет через двадцать… Расправиться с человеком его, рабби Рахмона, руками и, не заплатить за это почти ничего! Ну да, храм всегда в стороне, отдувайся смертный, трудяга-ростовщик, не знающий покоя ни днем ни ночью…»

На узкой улице между глинобитными и каменными стенами зданий и заборов он неожиданна увидел старика скифа, который ковырялся в куче мусора. Ростовщик прикинул в уме, чем тот может быть ему полезен.

— Эй, человек, подойди, не пожалеешь.

Скиф, недоверчиво глядя, приблизился, волоча по-стариковски ноги.

— Глаза мои лопнут от боли: не могу видеть, как ты мучаешься в поисках куска хлеба.

— Я мучаюсь? — удивился скиф.

— Ну да, умираешь с голоду, в мусоре ищешь…

— Не умираю. Я сыт. Меня кормят…

— Но в мусоре ты копаешься!

— Люблю мусор. Интересно. Железки попадаются, тряпки разные, а вчера нашел целую подкову…

Ростовщик вытащил из мешочка слиток серебра.

— Хочешь получить это? Скиф пожал худыми плечами.

— Давай.

— Скажи, о чем говорят людишки, когда собираются в доме Астарта.

Старик наморщил лоб, кое-что вспомнив, начал рассказывать, потом вдруг замолчал.

— О почтенный, почему ты молчишь, продолжай! Скиф молчал, ковыряя палкой у себя под ногами.

Ростовщик заметался вокруг него, потом увлек с дороги, подальше от людских глаз. Кончилось тем, что отдал скифу два увесистых дебена и пообещал еще в придачу Агарь, когда опасная шайка, нашедшая приют в доме молодого кормчего, будет поймана.

— И еще лошадь, — сказал тусклым голосом скиф. — Киликийской породы.

— Будет тебе лошадь, клянусь Ваалом!

Скиф поведал о том, что удалось подслушать из разговоров друзей Эреда.

— Еще говори, о почтенный! — воскликнул рабби Рахмон, когда старик замолк. — Хочешь, я отдам весь этот мешочек с дебенами?

Скиф посмотрел на тяжелый мешочек в смуглых жилистых руках рабби Рахмона и опять начал говорить.

— Все, — наконец сказал он и опять начал смотреть на мешочек.

— Мало рассказал. Узнаешь больше, приходи, получишь… Подожди, а ты никому больше не рассказывало бунтовщиках?

— Никому, — ответил скиф и поплелся назад к мусорной куче.

Рабби Рахмон бежал по главной улице Тира, натыкаясь на людей и повозки. У ворот царского дворца, обитых толстыми медными листами, горящими на солнце расплавленным золотом, перевел дух, затем ударил в бронзовый гонг, предназначенный для посетителей. Ворота со скрипом разверзлись, и вскоре рабби Рахмон предстал перед начальником стражи. Полуголый араб, расписанный татуировкой и увешанный оружием, свирепо уставился на вспотевшего ростовщика.

— Беда, господин, о боги! — закричал рабби Рахмон в панике. — Я бросил все, все свои важные дела, чтобы прибежать сюда! Я уже разорен, потому что бросил все и прибежал. А как я бежал!

— Говори, пустое семя! — рявкнул араб.

— Все скажу, обязательно скажу, и только тебе, могучий воин!..

Начальник стражи в сердцах топнул и процедил сквозь зубы длинное ругательство.

— Страшное люди замыслили… О Ваал! Ниспошли мне силы! — вопил ростовщик. — Такое замыслили!.. Я знаю их имена, я знаю, где ночуют их презренные тела, я все знаю, о господин! Сколько я получу за такую весть?

Араб заскрипел зубами и, подозвав одну из своих жен, снял с ее руки браслет, швырнул его под ноги Рахмону. Тот внимательно рассмотрел узор на браслете, камень, попробовал на зуб металл, остался доволен. И только после этого рассказал все, что узнал от скифа о заговоре рабов.

Весть потрясла начальника стражи. Бунты и смуты были редки в Тире, но если случалось, то оставляли в памяти людей глубокие следы. Араб было потащил за собой ростовщика в царские покои, чтобы царь услышал о бунте из первых уст, но уж слишком грязен и непригляден был рабби. Поэтому ростовщика он прогнал прочь, подарив ему помимо браслета еще и шлепанцы со своих ног. Выйдя из дворца, ростовщик потоптался на месте и со всех ног кинулся на базар.

Базарный старшина сидел среди сутолоки под светлым тентом, толстый, усатый, с массивными перстнями на всех пальцах. Он пыхтел над необожженной глиняной табличкой, складывая длинный ряд чисел.

— Тебе я первому скажу, старый товарищ! — горячо зашептал рабби Рахмон ему на ухо. — Бунт в Тире будет! Я видел этих нечестивцев, знаю их имена. Тебе я первому скажу за двести дебенов!

Получив двести дебенов от перепуганного насмерть толстяка, рабби побежал к казармам ополченцев, таща на себе тяжелый мех со слитками.

Базарный старшина — с той же скоростью — к царскому дворцу.

Начальник ополченцев, могучий муж с холеным, как у женщины, лицом, оказался глупым и упрямым — никак не хотел давать триста дебенов, но ростовщик не уступал.

Поздно вечером Астарт и Эред, возвращаясь с верфи, увидели тщедушного усталого человечка, волочившего по земле несколько тяжелых мехов.

— Добрые прохожие, помогите слабому человеку, и боги вам воздадут… — со стоном вымолвил человек. Астарт узнал рабби Рахмона.

— Смотри ты, — удивился Астарт и, пнув мех, услышал мелодичный звон. — Ухватил где-то сухую корочку? Перед сном поклевать?

Молодые люди взвалили мехи и, подтрунивая над рабби, едва ворочавшим языком, донесли их до его убогого логова, мало похожего на человеческое жилье. В знак благодарности ростовщик угостил их черствым хлебом, который и сам с удовольствием уписывал, и сильно разбавленным дешевым вином, в котором плавали островки плесени.

ГЛАВА 12

День жертвоприношений

Все свои надежды Астарт возлагал на лодку. И вот она готова — стройное создание из кедра. Мачта — из цельного ствола молодой пальмы. Парус сшила Агарь. Ни одного металлического гвоздя или скобы не было вбито, все держалось на бамбуковых клиньях и тростниковых нитях — такова была традиция финикийских кораблестроителей. Хананейские кормчие Тира, Сидона, Гебала смело прорывались на них через рифы и прибойную волну к самым неудобным берегам, не боясь, что судно подведет, даст течь или развалится от ударов днища о камни.