Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 132

— Если и теперь черкасы покорятся шляхте, то мы уподобимся свиньям, что, из болота вылезши, снова в ту же грязь идут…

— Вы это все, домине, написали в послании? — спросил Тимош Прудивус и, наклонившись к ногам Романюка, рассек ножом петлю татарского аркана. — Вручите мне сие письмо, панотче.

— Зачем?

— Иду я в Киев, по всей Украине. Буду читать ваше письмо по городам и селам, где панует гетман.

— Тебя повесят, козаче, с тем письмом, — остерег Романюк, а приглядевшись к Прудивусу, спросил: — Где ж твоя оглобля, хлопче?

— Разбил ее в щепки.

— Ты сегодня мне жизнь сберег… Кто ты таков?

— Вертопляс… бродячий лицедей. Штукарь.

— А еще?

За него ответил епископ:

— Спудей преславной Братской в Киеве Академии.

— Это — науки светоч для всего славянства.

— Верно, — обрадовался владыка, ибо речь шла про Академию, где некогда учился и он сам.

Взяв у Романюка одни из приготовленных списков его призыва к простым людям Украины, Тимош Прудивус читал и перечитывал творение ученого гуцула. Затем сказал:

— Стану людям читать по селам Украины… И в Киеве тоже!

— Однако ж как дойдешь ты до Киева? — спросил Романюк у спудея.

— Так вот, домине: напрямки! — усмехнулся Прудивус.

— Сквозь самое пекло?

— Все, что должно знать про пекло, — лукаво повел усом Тимош, — я уже в Академии изучил. Так что дорогу найду.

— В пекло иль в Академию? — улыбнулся Романюк.

— В Академию — сквозь пекло войны! Этой ночью — в путь, — и он поклонился владыке, Романюку и Мамаю. — В Киев иду, — обнял он потрепанного в бою молодого сотника Михайлика. — Прощай, сокол! — И он издалека поклонился, бродячий лицедей, родному своему городу Мирославу, с коим жалко было разлучаться в тяжкую минуту: — Иду в Киев! — И так захотелось ему про свой Киев всем рассказать, что и сам не опомнился спудей, как запел:

Стоïть золотоглавыйНаш Киïв у садах.Як Рим, достойный славы,Аж на семи горбах.

Він знав і гніт Батиïв,I напади Литвы,Але ніколи КиïвНе схилить головы.

Вельможна Польща-паніГотує нам ярмо,Та ми, як при Богдані,Ій одкоша дамо.

Наш Киïв знаменитыйЗа все миліший нам:Там есть і аква віта,Там є й науки храм.

Арма вірумкве кано —Я славлю вояків, —Великому БогдануПрисвячую я спiв.

Нам крук очей не виïв,Ми сильні, аки львы,В віках цвістиме Киïв,Як рідний брат Москвы!..

И сей беспокойный спудей думкою своею уже летел туда, к милому Киеву, родному брату Москвы, к извивистому многоструйному Днепру…

Гнат Романюк, слушая песню Тимоша, задумался: не его ли, случаем, послание к черкасам заронило первую искорку, что пламенем вспыхнула сейчас в этой песне?

Тронул кто-то его за плечо, Романюк обернулся и узнал Юрка, русого покутянина, который ему, связанному, подавал напиться из тыквенного ведра.

— Послушайте, отче, — уважительно обратился Юрко.

— Что, сынок?

— Дайте и нам то письмо… Домой понесем. В Карпаты.

— Будем читать в храмах, — прибавил старый гуцул в иссеченном саблей киптарике, из дыр коего, меж цветных узоров, торчала шерсть. — Чтоб и там наши знали истинную правду.

— Будем читать по базарам, по ярмаркам.

— Да вы разве грамотны?

— Всё выучим на память.

— Схватят с таким письмом шляхетские псы, лютую примете смерть.

— Слава Иисусу!

Все на миг притихли.

Седой Романюк спросил:

— Как вы сюда попали?

— Из Коломыи приплелись, из Косова… из Хуста. Поближе к Днепру да к Сечи.

— Немало шло таких и через Киев, — обернулся Гнат Романюк к архиерею. — Я сам видел, как однокрыловцы с поляками, перехватив по дороге беглецов, рубили беспощадно, детей хватали, тащили куда-то девчат… — И старик, прикрыв глаза, умолк, словно вновь ему привиделись те страхи.

Слушая речь Романюка, владыка думал сразу тысячу дум, как то и положено полководцу в трудную годину войны, — сразу тысяча дум, как шершни, жалила его, жужжала над душой, тысяча дум: и о доле людей, бежавших от глума шляхетского, что стекались сюда со всей Украины, надднепровцев, полтавчан, подолян, галичан, о доле тех людей, что не спят теперь ночами по всей черкасской стороне, о мирославцах, что обороняют свой город, доверив жизнь мудрому усмотрению владыки: тысяча дум — о тех людях, что есть, о тех, что будут, о доле всего народа, о доле Украины-матери — от Карпат и по Донец; тысяча дум, порожденных всеми тяготами войны, пылом боя, холодеющими телами воинов, что сложили головы в сем бою; тысяча дум, вызванных заботой о победе правого дела, разбуженных и песней Прудивуса, песней про Киев, про родного брата Москвы.

Задумался и Козак Мамай.

Был он молчалив и встревожен мыслями, что терзали его, как оводы в спасовку — аргамака.

Будто и не слышал Мамай шума, стоявшего над черным от крови полем, не глядел и на Песика Ложку, что тыкал носом в колено, стараясь привлечь к себе внимание, не замечал и раненого Белогривца, который толкал Мамая в спину лбом, чтоб тот приложил ему какого-нибудь зелья к рубленой ране, чтоб вытащил из холки оперенную татарскую стрелу, из-под коей тоже сочилась струйка крови.

— О чем задумался, Мамай? — окликнул его епископ.

— О том же, что и ты…

— Не пора ли нам в город? — спросил владыка.

— Пора, — кивнул Мамай и обернулся к своему коню.

Он задержался возле Добряна на миг, выпутывая из гривы меткую татарскую стрелу, на коей, чьей-то рукой привязанная, белела свернутая бумажка.

— Письмо, вишь, прислали мне однокрыловцы, — кивнул Козачина, разворачивая бумажку.

Там было лишь несколько слов.

— Что такое? — спросил епископ.

— Погляди, — и запорожец протянул владыке подметную цидулку.

Епископ прочитал:

— «Чтоб тебя порешить, сровняем с землей весь город. Цена снятия осады — твоя, Мамай, голова! Пусть мирославцы подумают. Ad majorem Dei gloriam…» «Для вящей божьей славы», — сам себе перевел епископ. — Девиз иезуитского ордена!

— У меня с ними давние счеты, — сказал Мамай и вскочил на коня.