Александр Дюма - Княгиня Монако Страница 132

Самое интересное — это то, что Месье питал к Варду нежные чувства и нисколько не ревновал Мадам к нему. Вард ухитрился обратить всю его ревность на принца де Марсильяка, сына г-на де Ларошфуко, того самого, кто оказывал королю услуги в его сердечных делах, о чем я уже рассказывала. Месье так распалился, что заставил принца уйти прочь, чего тому совершенно не хотелось, а торжествующий Вард принялся вовлекать в свои дела г-жу де Шатийон, чтобы снова не ссориться с графиней Суасонской, которая могла приносить ему пользу до тех пор, пока он был уверен в своей власти над Мадам.

Я не могу удержаться и прерываю рассказ о своем прошлом, чтобы поведать о том, что приключилось со мной сегодня; я неспособна думать ни о чем другом, и, поскольку я не склонна поверять это кому бы то ни было, мне хочется написать об этом, чтобы облегчить свое сердце. Удивительно, что я еще в состоянии держать в руках перо, после всех тех страданий, что испытываю на протяжении двух лет. Фагон не скрывает от меня правду — мне известно, что я обречена; даже если бы я не знала об этом, сцена, произошедшая сегодня утром, избавила бы меня от всяких сомнений, а если бы не мой характер и нынешнее безразличие ко всему, я бы уже умерла от страха смерти.

Я как-то рассказывала о моем отце и его жестокосердии; с тех пор как я заболела, он проявлял его по отношению ко мне чудовищным образом и только что превзошел самого себя. На самом деле, я уже не знаю, как относиться к этому человеку. Я способна понять любые дурные поступки, в том случае, если они могут принести кому-то славу, удовольствия, почести или выгоду, но бесполезная жестокость, но издевательства над живым трупом! Я не знаю, как это назвать, а скорее всего это подлость.

Уже в течение месяца г-н де Грамон говорит мне во время своих редких визитов о своем предстоящем отъезде в Беарн, где он был губернатором. Он едва ли не бранит меня за то, что я никак не могу умереть, и чуть ли не ставит мне в вину свой отцовский долг, из-за которого он вынужден откладывать свои планы.

— Выздоравливайте же наконец, сударыня, — заявляет он таким тоном, словно призывает меня поскорее сойти в могилу.

Сегодня утром он явился ко мне чуть свет. Я уснула лишь за час до этого, а сон для меня дороже всех сокровищ на свете. Блондо предупредила отца, что я сплю, но он не придал этому никакого значения и приказал меня разбудить, сославшись на то, что он спешит. Мне было невыносимо тяжело просыпаться, так что я даже не сразу смогла ему ответить, но мои страдания не вызвали у него ни капельки жалости. Сев у моего изголовья, отец пристально на меня посмотрел и начал так: — Я приехал из Версаля, дочь моя. Я кивнула в ответ.

— Я видел короля, и его величество трижды повторил, что я должен отбыть в свое губернаторство: он удивляется, что я все еще здесь. Таким образом мне поневоле придется закладывать карету. — Мне жаль, отец, ибо мы больше не увидимся.

— Я надеялся, что не буду принужден к такой крайности, я надеялся, что вы… исцелитесь, но раз дело затягивается, долг зовет, и я обязан подчиниться. — Я вас отнюдь не удерживаю, сударь.

— Поистине, дочь моя, вы сильная женщина, и приятно беседовать с вами, видя в вас столь замечательное мужество. Что поделаешь? Достаточно печально уходить из жизни в ваши годы, когда можно было бы еще жить да жить, но граф де Гиш уже наметил место на том свете, а я вскоре последую за вами; здесь останутся только Лувиньи с его глупой женой, и они будут вспоминать о всех нас со смехом.

— Вы долго проживете, сударь, вы еще очень бодры, у вас зоркие глаза и крепкие зубы; вы встречаете жизненные невзгоды как человек, не страшащийся их, и для вашего возраста вы выглядите как нельзя лучше.

— Черт побери, я благодарю вас за комплимент, милая княгиня; в вашем состоянии люди не приукрашивают истину, а если при этом они обладают вашей силой духа, то предпочитают знать правду — поэтому я скажу вам все. — Я вас слушаю, сударь.

— Так вот, все удивляются, почему вы до сих пор не позвали духовника, и ваша невестка предлагает вам отца Бурдалу в качестве того, кто наилучшим образом подготовит вас к уходу на тот свет; к тому же вы уже видели этого человека.

— Я еще не готова, сударь, я над этим размышляю, но прежде мне хочется отдать последние распоряжения, чтобы затем всецело предаться спасению своей души. Я знаю, сколько мне осталось жить: Фагон сообщил мне точный срок, и я могу уделить еще несколько дней мирским делам.

— Ничего подобного! Ничего подобного! Фагон вас обманывает, моя бедная дочь, это не терпит отлагательства. Король справлялся у меня вчера о вашем здоровье и настоятельно советовал не затягивать с визитом отца Бурдалу. Госпожа де Монтеспан и он только об этом и говорили. «Она должна позвать Бурдалу, только его! — повторяли они. — И как можно скорее: Фагон утверждает, что она очень плоха.

Госпожа де Монтеспан! Имя этой особы и упоминание о ней преследуют меня даже на смертном одре!

Я отвечала маршалу, что мне следует подумать и что, когда я предстану перед Богом, мои страдания должны послужить мне искуплением.

— Послушайте, дочь моя, — перебил он меня с видом человека, которому поневоле приходится говорить откровенно вследствие крайней необходимости, — я вижу, что вы меня не понимаете, и надо идти напролом; это жестоко, но необходимо — возможно, вы не протянете и двух дней. Достаточно посмотреть на вас, чтобы в этом убедиться. Взгляните сами.

Он достал свое маленькое карманное зеркальце и поднес его к моему лицу; мои глаза невольно устремились на него, и что же я там увидела, о великий Боже! Иссохший, оскорбительный для человеческого естества череп мертвеца, обезображенный темной лоснящейся кожей, искаженные черты лица — ничего, ничего общего со мной, ни малейшего признака былой красоты, которой я так гордилась!

Я была убита. Как? Неужели это я, я, княгиня Монако? Я, женщина, которую обожали столько мужчин, та, чью красоту воспевали поэты, та, что видела у своих ног весь мир, неужели это я?! Ах! Во что же я превратилась? Какой чудовищной жестокостью было мне это показывать; в моей бедной Блондо куда больше сострадания: она, моя горничная, утаила это от меня!

Когда маршал увидел, до какого состояния он меня довел, когда он понял, что я сейчас потеряю сознание, — не знаю, раскаялся ли он в содеянном, но он стал звонить в колокольчик и звать слуг. Блондо не заставила себя ждать.

— Ах! Что же вы наделали, господин маршал! — вскричала она, видя в моих руках это проклятое зеркало.

— Разве не следовало сказать ей все, мамзель Блондо? Можно ли было дать ей умереть, как собаке? note 13

— Госпожа не умрет, ваша светлость, напротив, она уже поправляется — так сказал господин Фагон. А теперь позвольте мне о ней позаботиться, я знаю, что ей нужно.