Михаил Арнаудов - Психология литературного творчества Страница 14

Понятие «эпилептоидной дегенерации» Ломброзо развивает следующим образом: «Природа, эта ужасная и неумолимая уравнительница, не хочет терпеть гения; даже когда у животных проявится какой-либо значительный талант, она их заставляет искупить его бесплодием, незначительной витальностью или эпилепсией, так что и здесь она запечатлевает патологическое происхождение гения». Или: «Нервозный темперамент и эпилептоидные явления у гения нисколько не являются следствием иссякания и усталости; они являются прежде всего составной частью творчества гения и часто самым существенным в его индивидуальности; это явствует из внимательного исследования главных произведений Достоевского и Ибсена и из многих — Шекспира». И ещё: «Если какой-нибудь гений эпилептичен, эпилепсия у него является не простым спутником, а, выражаясь медицинским языком, настоящим morbus totius seebstantiae[59]. И это ещё раз свидетельствует, что по самой своей природе гений — «эпилептоидное явление». И наконец: «Существенным признаком гения является бессознательная деятельность, а она является наиболее своеобразным, если не главным феноменом эпилепсии; отсюда следует лишь один шаг до вывода, что гений — это только особая, титаническая разновидность morbus sacer[60]; один шаг, который нетруден даже для непосвящённого в психиатрии»[61].

Ломброзо ссылается как на свои наблюдения и соображения, так и на ранее известные мнения авторитетных свидетелей. Он цитирует Платона и Аристотеля, Дидро и Шопенгауэра, а последний, как известно, например, приводит афоризм Аристотеля (по Сенеке): «Nullum magnum ingenium sine mixtura dementiae fuit»[62]. Ломброзо добавляет: «Факт непосредственной близости между гениальностью и сумасшествием подтверждается биографиями весьма гениальных людей, таких, как Руссо, Байрон, Альфиери, и случаями из жизни других». Шопенгауэр утверждает то же самое: «Как известно, гениальность редко встречается в союзе с преобладающей разумностью: напротив, гениальные индивидуумы часто подвержены сильным аффектам и неразумным страстям»[63]. И Ломброзо не стесняется использовать именно эти биографические факты, составляя одновременно большой капитал из психических аналогий, которые едва ли говорят именно то, во что верят философ и предубеждённый учёный. Он даже предупреждает: «Если у некоторых настоящих гениев, кажется, отсутствуют признаки аморальных расположений, то это только видимость, потому что в таких случаях аномалии или не искались, или мы имеем дело с неполными документами» [64].

Ломброзо создал большую школу своими сенсационными открытиями, подтвердившими наивные догадки многих не знакомых с творческой психикой людей о чём-то ненормальном у гения [65]. Многие психиатры в своём стремлении расширить круг своих экспериментов привлекали именно прославившихся людей, чтобы доказать, что у них условием или спутником больших идей и возвышенного настроения являются те или иные формы физиологических и душевных аномалий. Не без основания остроумный критик Тибоде утверждал: «Существует целая медицинская литература о природе писателей и художников, она является жалкой, к сожалению, и уже само имя доктор, поставленное на какой-нибудь книге этого рода, заставляет нас убегать (иногда неосновательно) или призывать на помощь Мольера» [66]. Однако англичанин Низбет ещё раньше думал: «Всегда, когда жизнь какого-нибудь значительного человека достаточно подробно раскрыта, чтобы стать предметом полезного изучения, этот человек безошибочно относится к категории душевнобольных… И следует запомнить — здесь ценно обыкновенное правило: чем крупнее гений, тем больше аномалия»[67]. В этом духе написан новейший труд о патологии гения, широкий синтез Ланге Эйхбаума, который берётся доказать, что по крайней мере 83 % гениальных людей являются «явно психопатами» [68]. Более умеренного взгляда придерживается его последователь Э. Кречмер, когда хочет смягчить ломброзовское отождествление гениальности с сумасшествием, чтобы подчеркнуть только биологическое отклонение от среднего духовного развития.

Именно в силу этого биологического отклонения психическая структура обнаруживала меньшую устойчивость и способность к продолжению, как и сильную склонность к психозам, неврозам и психопатии. Вот почему, думает Кречмер, если философско-социологическая оценка с полным правом ставит гения в качестве идеала рода человеческого, то в биологическом смысле — и с точки зрения биографической статистики — едва ли бы мы имели право утверждать, «что в гении запечатлеваются наиболее высокие степени человеческого здоровья». Трагизм гениальных родов, обречённых на исчезновение из-за безбрачия или бездетности или на вырождение из-за исчерпания сил после столь возвышенных проявлений психической энергии, надо принять, по его мнению, как исторический факт. Однако необходимо было бы помнить, что психопатические расположения, как таковые, едва ли стоят в прямой связи с одарённостью или, вернее, что сами эти расположения не ведут прямо к Парнасу, поскольку обычно они означают некий духовный минус [69]. Проведя это основное различие, Кречмер всё же выпячивает психопатологические моменты в жизни гениальной личности, считая, что они дают этой личности всё, что повышает и утончает чувствительность и невропатические реакции. Контрастом к «полным психопатам» (например, Микеланджело или Байрону), у которых болезненное начало является не только ферментативным импульсом, но и причиной резкой дисгармонии и неспособности приспособиться к нормальной социальной жизни, являются такие гениальные величины, как Гёте или Бисмарк, у которых наблюдается своеобразная примесь частичных психопатологических компонентов ко всему прочному и нормальному в их духовной жизни. Если психопатологическое у них проявляется более явно в самом близком их кровном родстве (у матери Бисмарка, у сёстры Гёте), несомненно, что отблеск этого психопатологического улавливается и в их сложной аффективной жизни, именно в симптомах истерических и ипохондрических расположений, которые только дополняют вполне здоровые психические силы [70].

Отметим ещё одну разновидность тезиса Ломброзо об анормальной природе гения, а именно теорию Вильгельма Штекеля. Исходя из идеи Маньяна о «dégénéré supérieur»[71] которая хочет спасти в известном смысле имя самых одарённых личностей одного поколения, Штекель высказывает убеждение, что болезнь, от которой страдает, в частности, поэт, — это истерия, причём истерию здесь он считает признаком не вырождения, а прогресса [72]. В главе «Криминальность и творческий инстинкт» автор делает подбор биографических и поэтических исповедей, согласно которым воля к созиданию и побуждение к разрушению идут рука об руку, образуя полярные выразительные формы одного и того же инстинкта. И если психоаналитик Фрейд рассматривает ребёнка как «polymorph pervers», то невротик и поэт являются существами, которые всегда остаются в состоянии психического инфантилизма со всем своим вечным недовольством, отрицанием, болезненным честолюбием, стремлением к разрушениям, манией величия, эгоизмом и трудно обуздываемыми страстями. Всем невротикам знакомо исчезновение границы между иллюзией и реальностью, наступление сна в бодрствующем состоянии, и именно это характерно и для поэта. «И поэт живёт в мире своего воображения, и для него иногда исчезает граница между действительностью и воображаемым. Мы знаем от многих поэтов, как они живут со своими образами, как создают во сне свои стихотворения и как пишут свои произведения в состоянии экстатического воодушевления, которое совершенно отрывает их от мира. Жизнь для них как сон и сон как жизнь» [73]. Поэт является невротиком, который освобождается от приступов всего болезненного с помощью своего искусства.