Анатолий Ковалев - Потерявшая сердце Страница 15

Глафира боялась показываться Дмитрию на глаза, после того как украла его фамильную карету. Кроме того, она продолжала жить в доме его покойной матери, полученном ею в наследство от старого барина. «Все мы обокрали Митьку! Пустили по миру простую душу!» — говаривала она себе не раз в порыве раскаяния, выпив немалое количество пунша в станционном трактире. Потом ей становилось жаль саму себя, ведь она, с ее-то умом и внешностью, была достойна иной доли, чем таскаться по вонючим трактирам, служа кратковременной усладой для заезжих господ офицеров и мелких купчишек. Тогда она начинала рыдать, смеяться без причины, и дело кончалось истерикой.

На другое утро после встречи с Шуваловым она решилась на отчаянный шаг. От верных людей Глафира знала, что Дмитрий на днях собирается ехать в Петербург. Она помнила, что у него в столице живет богатый родственник в высоких чинах. Не медля больше ни секунды, Глафира отправилась в Савельевку. Она повинится перед бывшим любовником, вернет ему карету, и он, сжалившись, возьмет ее с собой. Втайне она мечтала устроиться в богатом столичном доме прислугой. Ну а там, коли повезет понравиться хозяину, можно завертеть им как угодно… Почему бы Дмитрию не рекомендовать ее своему родственнику, к примеру?

Дом отца Георгия представлял собой одноэтажное бревенчатое строение с просевшей крышей. Этот дом выстроил еще дед Севки Гнедого, бывший первым савельевским священником. Так и передавался местный приход от деда отцу, от отца Севке, и двое Севкиных сыновей-близнецов уже являлись его наследниками.

Въехав во двор Севкиного дома, Глафира первым делом обратила внимание на коня, в нетерпении бьющего копытом об лед. Конь был уже оседлан, к седлу приторочен кожаный дорожный мешок. «Верно, кто-то из крестьян сжалился над бывшим барином и дал ему в дорогу своего коня», — подумала Глафира. В это время в сенях раздался знакомый смех, и дверь распахнулась.

С первого взгляда она поняла, что бедный разоренный барин вовсе не предавался унынию. Савельев вышел на крыльцо не в рубище и не с сумой, как представляла его себе в последнее время Глашка, а в гусарском мундире, хотя старом, но тщательно вычищенном и выглаженном. На боку у него висела сабля, за поясом торчал пистолет. Таким он некогда явился в родные пенаты после турецкого похода. Дмитрий выглядел посвежевшим и даже помолодел. Подстриженные усы лихо закручивались вверх, непослушные волосы были аккуратно уложены и смазаны помадой.

— Чего явилась, Глашка? — все еще смеясь, крикнул он ей с порога. — Неужто покаяться решила, вернуть покражу?

— Так и есть, Дмитрий Антонович, — ответила та, застенчиво потупив взгляд.

— Можешь оставить себе этот хлам на память. Я не жадный.

— Я не только повиниться пришла, — пролепетала Глашка, не поднимая глаз. — А с просьбой…

— С просьбой? Вот те на! — развел руками бывший гусар. — Да ты же меня начисто обобрала, чего ж тебе еще?! Может, мне шкуру с себя содрать, тебе, ведьма, на сапожки?!

Глашка бросилась к его ногам и, обняв их, выпалила скороговоркой:

— Взяли бы вы меня с собой в столицу, Дмитрий Антонович, да рекомендовали бы в приличный дом служанкой! По гроб жизни была бы вам обязана и пригодилась бы не раз!

— Да ты что, красавица, сдурела? — рассмеялся Савельев, оттолкнув ее от себя начищенным сапогом. — Я ведь потом стыда не оберусь. Ты же воровка!

— Побойся Бога, Митя, — прошептала она сквозь слезы, — верой и правдой служила тебе целый год. А с купчихой ты сам сплоховал. Еще одно письмецо, еще свиданьице, и она была бы твоя!

— Да кто же после такого… — начал было Дмитрий, но Глафира, с циничной усмешкой на губах, перебила:

— Не знаешь ты женщин, Митя…

— Это верно, — согласился он. — Жил с тобой целый год душа в душу, а ты меня обворовала. И жену мою заодно!

— Да какая она тебе жена, — повеселела Глафира. — Вся округа только и гудит о твоей потешной свадьбе.

— Им, дуракам, невдомек, что Севка обвенчал нас по-настоящему. Вот такая потеха, Глафира Парамоновна. — Савельев сделался вдруг серьезным, морщинки, которых отродясь у него не было, прорезали высокий лоб.

— Иди ты… — не поверила она своим ушам.

— Я не спрашиваю, куда ты дела деньги моей жены, — продолжал тот все угрюмее. — Наверняка прокутила. Не мне читать морали, этим пускай занимается Севка Гнедой. Но один совет дать могу.

— Какой такой совет? — насторожилась Глафира.

— В доме моей матери пять комнат. Тебе вполне хватит одной, остальные четыре отдавай внаем. Это лучше, чем таскаться по кабакам. Накопишь деньжат, выйдешь замуж, и все в твоей жизни еще наладится. Я тебе зла не желаю. — Он говорил так, будто был обречен на вечную каторгу и прощался навсегда.

Глафира уезжала со двора Севки Гнедого в раздвоенных чувствах. Сердце глодала тоска, ведь она навсегда теряла человека, которого считала близким и даже родным. И пусть этот новый Савельев, трезвый и рассудительный, был ей мало приятен, она чувствовала, как вместе с ним уходят из ее жизни веселье, беспечность, постоянное ощущение праздника, и, может быть, само счастье. С другой стороны, совет Дмитрия на самом деле открывал для нее новые горизонты. И как она сама, очумевшая от угарного загула и пьянства, не додумалась до такой простой вещи — сдавать пустые комнаты внаем? Глафира Парамоновна внезапно решила остепениться и, не мечтая о больших барышах, начать жизнь с чистого листа.

Сердечно распрощавшись с Севкой Гнедым и с его домочадцами, Дмитрий решил навестить закадычного дружка Ваську Погорельского. Сделать это оказалось не так уж просто, потому что отец держал его под замком и при виде гостя сразу начал скандалить. Однако, узнав, что Савельев навсегда покидает родовое гнездо, тот несказанно обрадовался и разрешил друзьям проститься.

Васька был заточен в маленькой комнатке с низким потолком, единственным предметом обстановки которой являлось кресло-качалка. В нем и качался узник, здоровенный детина с распухшим от побоев лицом. Дмитрий застал его за удивительным занятием. Погорельский читал книгу. Вернее сказать, не читал, а разглядывал картинки в лубочном издании русских сказок, какие продают на ярмарках за пятак, для детей.

— Митяй! — хрипло заорал Васька при виде дружка, выскочил из кресла и бросился его обнимать. — Откуда ты? Сквозь стену, что ль, просочился?

— Папенька твой разрешил нам попрощаться, — пояснил Савельев. — Еду, брат, в Петербург. Может, больше не свидимся.

— Как же так? — растерялся Васька.

— А вот так. Сам знаешь, деревню мой батенька отписал крестьянам, а усадьбу мы с тобой вместе вроде прокутили. Боком вышла мне свадьба, — добавил он, отведя взгляд. — Теперь усадьба принадлежит Фомке Ершову. Пошла в уплату за долги.