Эмма Орци - Во имя любви Страница 15

Во время чтения обвинительного акта Жюльетта была совершенно спокойна, но, когда услышала приговор, ее бледные щеки побледнели еще более. Она ни разу не повернула головы к оскорблявшей ее черни, спокойно выжидая, когда прекратятся дикие, злорадные крики, только кончики ее пальцев нетерпеливо барабанили по решетке. В «Протоколах» упомянуто, что она вынула носовой платок и отерла им лицо, покрытое потом. Впрочем, это могло быть следствием невыносимой жары, царившей в зале. Воздух был пропитан зловонием, исходившим от грязной одежды публики. Сальные свечи едва мерцали, масляная лампа чадила.

— Жюльетта Марни, — повторил Фукье-Тенвиль, — желаете ли вы что-то возразить?

— Нет, не желаю.

— Не желаете ли вы защитника? Это ваше право, гражданка, дозволенное законом, — торжественно прибавил Тенвиль.

Жюльетта уже готова была произнести «нет», но теперь настала минута, которой Дерулед ждал двое суток, с самого момента ареста любимой девушки.

— Гражданка Жюльетта Марни поручила свою защиту мне, — громко произнес он. — Я здесь, чтобы отвергнуть возводимые на нее обвинения и именем французского народа просить о ее полном оправдании.

Громкие рукоплескания приветствовали выступление Деруледа. Утомленные депутаты встрепенулись и напрягли свое внимание. На самом верху, на одной из последних скамеек, восседал Ленуар, автор разыгравшейся драмы, и с нескрываемым удовольствием следил за происходившим.

При первых словах Деруледа яркая краска залила лицо Жюльетты. Переждав, пока зрители немного успокоятся, Фукье-Тенвиль обратился к Деруледу:

— Что же вы можете сказать в защиту обвиняемой, гражданин Дерулед?

— Что подсудимая невиновна во всех возводимых на нее обвинениях, — твердо ответил тот.

— Чем вы докажете свое утверждение ее невиновности? — с деланной учтивостью проговорил Тенвиль.

— Очень просто, гражданин Тенвиль: письма, на которые вы ссылаетесь, принадлежат не обвиняемой, а мне. Донося на меня, гражданка Марни служила интересам республики, так как эти письма имели отношение к вдове Луи Капета: в них излагались планы к ее освобождению.

По мере того как Дерулед говорил, в толпе, особенно на верхних скамьях, начал подниматься глухой ропот, к концу речи превратившийся в могучий рев ужаса и негодования. В один миг наивная любовь толпы к Деруледу обратилась в неукротимую ненависть.

Все сбылось, как предсказывал Ленуар, и даже гораздо скорее, чем можно было ожидать: Деруледу дали веревку, и он уже висел на ней. Жюльетта была поражена, краска снова сбежала с ее лица. Она страшно страдала: то, что она услышала, было мучительнее всего пережитого.

— Должны ли мы понять, гражданин депутат Дерулед, что предательские письма принадлежали лично вам и что вы старались уничтожить их и тот портфель, в котором они находились? — снова заговорил Тенвиль.

— Письма были мои, и уничтожил я их сам.

— Но подсудимая призналась гражданину Мерлену, что она сама хотела уничтожить любовные письма, обличавшие ее связь не с вами, а с другим? — вкрадчиво произнес Тенвиль.

Не отвечая ему, Дерулед обратился к зрителям.

— Граждане! Друзья! Братья! — горячо начал он. — Обвиняемая — молодая невинная девушка. У всех вас есть матери, дочери, сестры, разве вы не знаете, на что способно женское изменчивое сердце, так легко поддающееся всякому настроению? Граждане, взгляните на подсудимую: она любит республику, любит родной народ. Она боялась, что я, недостойный сын Франции, таил в душе измену против нашей великой матери. Вот что ею руководило. Она не раздумывала, она поступила, как подсказывало ей сердце, рассудок проснулся, когда дело было уже сделано. Тогда наступило раскаяние. Граждане! Разве это преступление? Когда она увидела, что мне грозит опасность, чувство дружбы взяло верх: она любила мою мать, которой пришлось бы, может быть, потерять сына; любила и мою молочную сестру и ради них, не ради меня послушалась голоса сердца и решилась спасти меня от последствий моего безумия. Разве это — преступление, граждане? Чтобы утешить тех, кто помог ей в тяжком горе, она приняла на себя мою вину, жестоко страдает за свою благородную ложь и готова принять смерть и даже то, что в десять тысяч раз хуже смерти. Но вы, граждане Франции, вы прежде всего стоите за благородство, правдивость и рыцарство мысли и чувства, вы не дозволите карать за благородное побуждение, как за тяжелое преступление. К вам, женщины Франции, обращаюсь я во имя вашего детства, юности и материнства! Примите эту девушку в свои объятия: она достойна этого более, чем кто-либо из героинь, которыми гордится Франция!

Деруледа слушали не прерывая, несмотря на вспыхнувшую среди черни ненависть, все сердца снова обратились к старому другу, магический голос которого ясно раздавался в большом неуютном зале суда. Если бы в этот момент судьба Жюльетты зависела только от толпы, она была бы единогласно оправдана.

Во время благородной речи Деруледа ни один мускул не дрогнул на лице Фукье-Тенвиля. Он сидел за своим пюпитром, опершись на руки подбородком, и смотрел куда-то вдаль с видом полного равнодушия, почти скуки. При последних словах речи он медленно поднялся с места и спросил:

— Так вы утверждаете, что гражданка Марни чистая и непорочная девушка, несправедливо обвиненная в безнравственности?

— Утверждаю, — громко и отчетливо ответил Дерулед.

— А вы все-таки имели обыкновение посещать спальню этой чистой и непорочной девушки, проживавшей под вашей кровлей?

— Это неправда!

— Если это неправда, гражданин Дерулед, каким же образом попали ваши предосудительные письма в ее спальню, а разорванный портфель оказался между ее платьями в чемодане?

— Это неправда!

— Министр юстиции, гражданин депутат Мерлен отвечает за то, что это правда.

— Да, это правда, — спокойно подтвердила Жюльетта.

Этот простой факт не был известен Деруледу: Анна Ми забыла упомянуть о нем. Дерулед не успел приготовить для него возражения или объяснения, так как в эту минуту раздался торжественный голос Тенвиля:

— Граждане! Вот как злоупотребляют вашим доверием! Господин Дерулед…

Но его голос затерялся среди поднявшихся гама и криков разъяренной черни. Все, что таилось животного, дикого в этой ужасной парижской черни, все это вылилось в одно безумное желание жестокой мести. Все повскакали со своих скамей и, прыгая друг через друга, давя упавших детей, устремились вперед — может быть, чтобы разорвать на клочки своего прежнего идола и его бледную возлюбленную. Женщины кричали, дети громко плакали, и национальным гвардейцам стоило большого труда сдержать этот дикий порыв ненависти. Напрасно председатель звонил, призывая очистить зал суда, — народ и не думал выходить.