Иван Аврамов - Ошибка Перикла Страница 17

— Здесь?

— Да, дорогая. Ты выбрала изумительное место, — несколько смущенно произнес Перикл.

Место и впрямь было чудесное. Тропа, которой они поднимались, здесь сошла на нет, маленькая круглая поляна со всех сторон была окружена деревьями и густыми кустами каменного дуба, а всего шагах в десяти, невидимый, журчал ручей. По знаку госпожи рабы проворно расстелили на траве плотную и белую, как снег, холстину, которую тут же уставили принесенной снедью. Раб Сикон, которого Евангел ценил больше других за расторопность и умение держать язык за зубами, поклонясь, подал хозяину небольшую амфору с вином. Перикл тут же пристроил ее в тень. Взяв гидрию,[80]он отправился к ручью. Там долго смотрел, как текучая, напористая вода играет на прозрачном дне разноцветными камешками — так, подумалось, жизнь, события, сама судьба не дают покоя человеку, который тоже несется неведомо куда… И хотя вода эта была немыслимо чистой и студеной, Перикл решил поискать какой-нибудь из тех бесчисленных родников, которые и питают сей безымянный горный ручей. Пройдя с четверть стадия, он заметил, что в одном месте трава гуще, ярче, сочнее, к тому же влажно поблескивает. Свернув, он пошел по этому влажному следу и вскоре наткнулся на бьющий, казалось, прямо из скальных обломков родник. Наполнив гидрию, сделал затяжной глоток — вода была отменно вкусной.

Рабы расположились чуть поодаль, но к трапезе не приступали — ждали, когда ее начнут господа. Перикл неспешно разбавил красное лесбосское вино, аккуратно наполнил килики. Подождал, пока Аспасия прикоснется устами к краю чаши, и, наконец, сам сделал несколько добрых глотков. Вино, которому передался холод родника, пилось с приятцей. Отставив наполовину осушенный килик в сторону, Перикл воскликнул:

— Клянусь Зевсом, нашей трапезе позавидовал бы самый изнеженный аристократ!

Это была неправда, и Аспасия в ответ лишь снисходительно улыбнулась. Вот уже много лет ее муж, отказываясь от всяких излишеств в еде, старался питаться так, как повседневно питается весь простой афинский люд. И сейчас их обед, или поздний завтрак, состоял из нескольких горстей соленых оливок — единственное из собственного урожая, что Перикл не разрешал продавать, считая, что в его рощах созревают самые вкусные в Элладе оливки, круга молодого овечьего сыра, порезанного маленькими треугольничками, незамысловатого рыбного пирога, а также еще пирога двуслойного с творогом и чечевичной начинкой, миски запеченных виноградных улиток, некоторого количества сушеных фиг, трех пшеничных хлебцов, зелени — укроп, сельдерей, порей. Из мясных блюд — отлично зажаренный заяц, при виде которого Перикл слегка поморщился — Евангел перестарался. Острым ножом Перикл отсек с полтушки, глазами подозвал хорошо вышколенного второго раба-фракийца, имя которого ему не вспомнилось, — пусть и они полакомятся.

И Перикл, и Аспасия ели с аппетитом, изредка перебрасываясь отдельными, мало что значащими словами или репликами. Покой, нега, безмятежность. На какое-то время все то, что неотступно владело Периклом все эти дни, а если точнее — и годы, растворилось, исчезло, ничем о себе не напоминая. Оставалась с ним только мягкая шелковая трава под босыми ступнями, прохладная зеленая тень, которая, подобно щиту воина, принимала на себя удар накаляющегося синего, без единого облачка, неба, воздух, который одновременно пах и деревьями, и цветами, и камнем, и землей, и пресной свежестью близкой воды. С видимым удовольствием ощутив, как нежно тает во рту мякоть виноградной улитки, Перикл сделал глоток вина и подумал, что вряд ли прав Феогнид из Мегары:

Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родитьсяИ никогда не видать яркого солнца лучей.Если ж родился, войти поскорее в ворота АидаИ глубоко под землей в темной могиле лежать.

Ах, Феогнид, но ведь туда всегда успеется. Угрюмый Харон никого из сущих на этом свете не обойдет своим вниманием. Он, Перикл, не знает, сколько еще отпущено ему всемогущими богами, ведает лишь — он для Афин сделал далеко не все.

— Кажется, я бы все ела и ела. Здесь все необыкновенно вкусно, совсем не так, как дома, — перебила ход его мыслей Аспасия. — Однако уметь вовремя остановиться — это тоже одно из немалых достоинств. Я подумала — что, если мне искупаться?

— Не советовал бы. Вода в ручье холодная, можешь простудиться.

— Я все же оставлю тебя в одиночестве. О, Перикл, ты способен обмануть своих злейших врагов, но никак не меня. Я ведь вижу: в твоей необыкновенной голове мысли роятся, как пчелы на весеннем лугу.

Перикл, улыбаясь, смотрел, как, чуть приподнимая левый край полотняного пеплоса, Аспасия, грациозно и в то же время осторожно ступая по траве, спускается к ручью. До чего же проницательна! Ничто от нее не сокроется!

Пчела мысли вновь прилетела к нему. Как ни грустно, ему уже пятьдесят восемь. Но стариком ни в любви, ни в политике он себя не чувствует. Кажется, мудрец Солон в своих «Седмицах человеческой жизни» не ошибается:

Разум и речь в семь седмиц уже в полном бывает расцвете,Также и в восемь — расцвет длится четырнадцать лет.Мощен еще человек и в девятой, однако слабеютДля веледолестных дел слово и разум его.

У него, Перикла, уже отсчитано два года девятой седмицы. Но Солон весьма точно подметил — мощен еще человек… По крайней мере, по себе Перикл знает, что нерастраченных сил у него весьма много. Но стоит ли загадывать, что там, впереди? Нутром Перикл чует: Афины в нем еще нуждаются. Народное собрание охотно прислушивается к каждому его слову. Но почему, почему на сердце так неспокойно?

Неслышно подошла освеженная купанием, счастливая Аспасия. Пеплос, накинутый прямо на мокрое тело, пел гимн сладкому бесстыдству, ясно обозначивая выпуклые прелести зрелой женщины. На длинных ресницах еще дрожали капельки воды.

— Я плескалась в этом ручье как беззаботная нимфа, — сообщила Аспасия, устремив на мужа прекрасные свои глаза. — Ты не можешь себе представить, насколько это было замечательно.

— Если хочешь каждый день испытывать подобный восторг, я велю соорудить здесь шалаш из тростника. Подозреваю, что отшельничество пойдет нам обоим на пользу, — шутливо предположил Перикл.

Аспасия легла животом на траву, слегка опираясь на локти, и Перикл вдруг поймал себя на жгучем желании тут же и немедленно овладеть ею.

— Я хочу тебя, о, медовая милетянка, — прерывистым шепотом сказал он.