Михаил Попов - Обреченный царевич Страница 19

Бакенсети тупо смотрел на сына круглыми глазами, находясь в состоянии оцепенения. Он так яростно притащил его сюда, но что с ним делать, кажется, не представлял совершенно. И был в ужасе от этого. Он только повторял раз за разом:

– Теперь я понял, теперь-то я все понял. – Бросил отчаянный взгляд на визиря. – Что нам делать?! Что нам делать, скажи!

Толстяк чуть развел пухлые кисти и вкрадчиво сказал:

– Что и было задумано, господин. От того, что его переодели, ничего не изменилось.

Бакенсети страшно скривился, закрыл глаза, как будто переживая неприятное известие. Ему нужно было принимать новое решение на месте уже принятого.

– Ты думаешь, это возможно теперь? Что она…

Толстяк однозначно кивнул:

– Но для чего?! Ведь ни в чем, никаких препятствий… И такое коварство! Впрочем… – Князь даже тихо помычал, преодолевая приступ невидимой муки. – Но тогда того, что мы предусмотрели, мало.

Визирь мрачно кивнул:

– Я понимаю, господин.

– Конечно, только в крайнем случае. В самом крайнем! – сипло выкрикнул Бакенсети и, повернувшись к мальчику, произнес: – Если бы ты знал, Мериптах, как я хочу ошибиться. Если б ты знал.

Тнефахт подошел к окну, выглянул и сказал:

– Ливийцы уже очистили площадь перед воротами. Надо готовить парадный выход.

Тут на Бакенсети напало что-то вроде приступа удушья, он стал расчесывать шею и откашливаться. Тнефахт жевал нижнюю губу и прислушивался к доносящимся в залу звукам.

– А кто это к нам приплыл на Ладье Вечности, сам Ра? – спросил вдруг Мериптах.

Князь и главный советник замерли, переглядываясь.

– Нет, сынок, это не Ра, это сам Апоп, – необычайно мягким голосом проговорил Бакенсети. – И теперь слушай меня внимательно.

Мериптах и учитель сидели на земле в маленьком дворике, похожем на колодец. Из дна колодца росли две чахлые дум-пальмы, дававшие редкую тень. Дворик этот был на территории дворца Тнефахта, специально построенного почти стена к стене с княжеским дворцом. Из этого укромного места было два выхода: один – подземный ход, ведущий неизвестно куда, закрытый грубой дерюгой; второй – тропинка, уходящая в сад Тнефахта мимо заброшенного амбара. По этой тропинке они сюда с учителем и доставлены были задыхающимся толстяком.

Это внезапное путешествие весьма впечатлило мальчика. Мериптах считал, что он досконально осведомлен об устройстве отцовского дома и окрестностей, но оказалось, что он знает намного меньше, чем думал и мог вообразить. Под землею меж дворцами князя и визиря, оказывается, расположен целый лабиринт подземных нор, прорытых еще, наверное, в незапамятные времена. Нет, не нор, а настоящих подземных улиц, с высокими потолками и светильниками на поворотах.

Они, понятно, необходимы для повседневного тайного сношения меж первым мужем страны и первым его слугой. Народу незачем глазеть, как главный советник правителя таскается от ворот к воротам, незачем возбуждать глупое любопытство и нелепые толки в городе.

Из покоев Бакенсети под землю, из-под земли в покои Тнефахта, оттуда в сад, по тропинке через него в глухой угол сада между стеной и заброшенным амбаром – таким был маршрут путешествия.

Выбраться из этого дворика, упираясь одной ногой в стену, другой в пальму, было бы нетрудно. Правда, после того, что мальчик услышал от отца перед перемещением в это укрытие, у него и малой мысли не могло возникнуть о шаловливом побеге.

Он сидел, прижавшись спиной к стене и обхватив руками колени, и думал о том, что только что услышал от отца. Ни заброшенный амбар, ни потеря такой дорогой игрушки, как собственный подземный ход, не волновали его.

Учитель был куда деятельнее. Он пристроил кожаный мешок со своим скарбом между стволами пальм. Заглянул в подземный ход, подняв рогожу, и ничего не увидел, кроме глухой темноты. Обследовал он и второй выход. Амбар показался ему странным, вообще-то в таких местах амбары не ставят или, по крайней мере, не отгораживают глухой стеной от остального двора. В общем, вел он себя как человек, старательно ищущий способ, как бы убраться из того места, в которое помещен.

Мериптах наблюдал за ним невольно, но не пытался понять, что он делает и чего хочет. Слишком ошеломляющим было сделанное ему отцом сообщение. К нему надо было как-то привыкнуть.

Наконец Ти утомился и тоже присел, вытирая рукою обильно потеющий лоб. Было очень жарко, солнце уже взгромоздилось почти на вершину неба и палило оттуда, пробивая насквозь неплотную пальмовую защиту над головами сидящих.

Через высокую стену перекатилась легкая, почти нереальная волна отдаленного барабанного громыхания. Процессия Апопа, надо понимать, вывернула из-за угла главного арсенала и теперь по парадной аллее Мемфиса двинется к княжескому дворцу. Учитель покосился на мальчика, поднял глаза на верхний край кирпичной стены, снова вытер пот.

– Послушай, Мериптах, все равно нечем заняться, давай я доскажу тебе ту историю, что уже дважды начинал сегодня.

Мальчик медленно повернул голову в его сторону, не понимая, что такое, какая еще история?

Но учитель уже, видимо, сверился с каким-то своим замыслом и решил, что пришло самое время рассказывать истории.

– Нас прервали в том месте, где мы увидели множество мертвецов, восставших из погребений и с пением гимна приблизившихся к Ладье Вечности.

Мериптах нетерпеливо и недовольно махнул рукой. О суде ли Озириса было ему не знать, лучшему ученику «Дома жизни».

Лицо Ти оживилось, его обрадовало то, что ученик все же слушает его.

Передовая часть толпы, сопровождающая носилки Апопа, подкатилась к стене, к которой одним боком примыкал пленивший ученика и учителя жаркий дворик. Это были в основном пьяноватая беднота и чернокожие бездельники, спешащие прежде специальных глашатаев объявить городу, что приближается, вот уже показалась, вот она сияет, и громоблистает процессия фараона.

Ненавидимый большей частью населения на расстоянии как варвар-поработитель, азиат и нечистый, Апоп был восторженно принимаем сегодня, в момент своего неожиданного, столь лестного для сердец жителей старой столицы, появления.

Снизошел!

Осчастливил!

«Божественный», «благодетель», «хранитель», «дарующий», «повелитель Верхнего и Нижнего» – пена, состоящая из этих словесных обрывков, хлестала в стену колодца с двумя пальмами, смешиваясь с белой пылью, поднятой экстатически бьющими в землю пятками, она вставала выше стен и становилась как бы видимой.

Сквозь широкие, объемные гулы праздничных барабанов начала проступать дробь более мелких ударов – стук конских копыт. Всадники шаззу въезжали на площадь, раздвигая по сторонам радостно беснующуюся людскую массу. Шеренги черных кожаных фигур на понурых, влажных от жары лошадях. Мериптах наблюдал сцены показательных казней по несколько раз в год, и теперь, хотя он и не мог видеть ничего, он все видел отлично.

Вот выбегают глашатаи – Мериптах отчетливо представлял, как их стройный, совместный крик раздвигает шум толпы, так же как всадники перед этим раздвинули саму толпу.

«О, Апоп! Апоп! Апоп! Апоп! Апоп!»

По бокам этого громогласного причитания начинает вздыматься и закипать звучное нетерпение толпы. Руки взлетели остриями ладоней вверх, кто-то приплясывал в сумасшедшем темпе, как будто стараясь взбежать вверх по воздуху. Самые впечатлительные падали на колени и старались разорвать себе рты, вставив пальцы в рот. Лопнул барабан, раскроенный обезумевшей колотушкой. Общий грохот хромал всего несколько ударов, и ряды звуков снова сомкнулись.

В этот именно момент выплыли в центр площади носилки фараона, и шум, стоящий за стеной, перестал делиться на отдельные звуки, сам сделавшись непроницаемой стеной.

В этом месте всегда показывают народу преступников.

Два молчаливых и как бы даже безучастных азиата, привычно, по-кавалерийски, покачиваясь на каждом шаге, вытащили на всеобщее обозрение толстого, голого, безумно выпучившего глаза мужчину, со сломанным, распухшим носом, с синяками по всему колыхающемуся телу, с распяленным для бессмысленных оправданий ртом, и бросили в пыль. К нему, жалко лежащему, с жалко выставленными на всеобщее обозрение половыми органами, подвели невысокого юношу с прижатыми к животу руками и остановившимся взглядом. Ему показали на лежащего. Мужчина жутко заныл, обнажая верхнюю челюсть с двумя длинными, черными зубами, и попытался поднять кривую руку. «Это он?» – спросил старший глашатай. Юноша торопливо кивнул. Толпа взвыла. Юношу тут же запихнули в щель меж кожаными воинами.

Трудно даже вообразить, сколь ненавистно мужеложство сердцу настоящего египтянина. В толпе криков невозможно было различить звуки, с которыми булыжники и куски кирпичей месили тело жирного преступника.

Мериптах побледнел и резко повернулся к учителю, мучительно сглатывавшему слюну после соревнования голосом с мощью наружного шума.