Жильбер Синуэ - Порфира и олива Страница 19

— Мне? Объяснить? Растолковать мне, о чем говорил сын плотника из Галилеи? Почему ты думаешь, что его слова должны значить больше, чем учение Орфея, божественного музыканта, звуками своей лиры чаровавшего даже самых кровожадных зверей?

— Орфей не более чем легенда, — снова вмешался Ипполит. — Но даже если он вправду существовал, надобно тебе знать, что с течением времени молва и традиция сильно раздули его деяния. Как ты можешь верить, будто существо из плоти и крови может спуститься в ад и оттуда вернуться? Ты способен представить, чтобы пением и игрой на лире можно было удержать в равновесии Сизифов камень и остановить колесо Иксиона? Что он зачаровал Персефону и прочих обитателей Аида, это еще куда ни шло, но что до предметов неодушевленных...

— Разве это более невероятно, чем история про то, как человек, признанный мертвым, вышел из своей могилы и вознесся на небо?

Но тут над их головами хлопнула ставня и почти тотчас раздался яростный вопль:

— Эй! Вы когда-нибудь прекратите свой галдеж? Убирайтесь пустословить в другое место, дайте честным людям спокойно выспаться!

Трое молодых людей застыли с пылающими щеками. Примолкли. Затем Калликст, покосившись на окно, все еще открытое, прошептал:

— Пойдемте отсюда... А то как бы содержимое ночного горшка на голову не схлопотать.

Они отошли под деревья сада, потом дальше, к парадной двери. Там Калликст, взяв девушку за руку, бросил Ипполиту:

— Ну, мы с ней прогуляемся, как и собирались. Так что доброй ночи.

— Нет, — заявила Флавия.

— Что ты сказала?

Девичья рука напряглась в его ладони.

— Ты права, — одобрил Ипполит. — Не ходи с ним. Он сделает все, что в его силах, чтобы отговорить тебя от крещения.

Поскольку Калликст не стал этого оспаривать, сын Эфесия продолжал с жаром:

— Вот увидишь, он станет твердить тебе об опасностях, связанных с нашей верой. Постарается обесценить ее в твоих глазах, посеять в твоей душе сомнение. А ты еще не тверда. Заклинаю тебя, не рискуй погубить свою душу сейчас, когда ты еще только встаешь на путь спасения.

— Довольно, Ипполит! Перестань внушать ей свои химеры. Рим кишит субъектами вроде тебя, продавцами ветра.

Лицо Флавии застыло, чувствовалось, что ее терзают колебания.

— Калликст, если я соглашусь пойти с тобой, ты пообещаешь мне завтра побывать со мной на собрании христиан, присутствовать на отправлении нашего ритуала?

— Это что еще за торг?

— Тогда ты сможешь составить себе более точное представление о нашей религии. Аполлоний, вот кто найдет нужные слова, чтобы тебя убедить.

— Убедить... Но я не испытываю ни малейшей потребности быть убежденным. Ваша религия ничем не лучше веры в египетскую Исиду или, как у персов, в солнечного Митру!

Флавия и Ипполит дружно замотали головами.

— Нет иных богов, кроме единого Господа, — с пафосом возразил сын Эфесия, умышленно подчеркивая каждое слово, — того, кто был нам явлен в образе человека из плоти и крови — Иисуса Христа. Все прочие божества, включая пресловутого Орфеева Диониса, — чепуха, фальшивые идолы.

— Какое, однако же, тщеславие обуревает этих христиан! Сколько самодовольства! Один бог — и он ваш! Любопытно, где же ваше милосердие? В чем состоит ваша хваленая терпимость?

Калликст перевел дух и резко заключил:

— А теперь, Ипполит, оставь нас в покое. Иначе я заставлю тебя это сделать, не прибегая больше к помощи слов.

— Здесь есть душа, которую я должен спасти, — ответствовал Ипполит лаконично.

Тотчас кулак Калликста врезался в челюсть сына вилликуса, и тот, в сравнении с фракийцем более щуплый и низкорослый, рухнул наземь.

— Калликст! — с упреком воскликнула Флавия. И прежде, чем Ипполит успел очухаться, опустилась подле него на колени, чуть ли не по-матерински приподняла ему голову и пристроила ее затылком к себе на бедро.

— Прости его, он потерял голову. Он сам не знает, что делает.

Это уж было чересчур. Чаша его терпения переполнилась. Не найдя иных доводов, фракиец бросил с презрением:

— Ну, ясно. Посредственность тянется к посредственности.

Ни слова более не прибавив, он повернулся и быстрым шагом направился в глубь широкого коридора, что выходил на улицу.

Глава VIII

Он пробудился разбитый, все тело, липкое от болезненного пота, ныло. Сбрасывая шершавое, влажное одеяло, он с омерзением ощутил, будто руки коснулось что-то липкое. Таракан, крыса? Ничто не удивило бы его сверх меры. Эта комнатенка на постоялом дворе наверняка служит местом сборищ всех паразитов земли.

Девушка, распростертая рядом, тяжело вздохнула и отодвинулась. Он вгляделся в ее черты, которые накануне едва рассмотрел. Очень молода. Светлые волосы неопределенного оттенка разметались по плечам.

Зачем он согласился прийти сюда с ней? Потребность дать волю похоти? Выходка, порожденная усталостью от самого себя? А ведь он всегда знал, что эти девицы с постоялых дворов его нисколько не впечатляют. Но эта со своей веснушчатой рожицей, с беспомощной неуклюжей повадкой так неудержимо напомнила ему ту, прежнюю Флавию, которую он несколько лет тому назад подобрал на той же улице.

И вот когда ему, задетому в своей гордости, захотелось бежать от той, что ранила его, забыться, он разделил ложе, чуть ли не с ее двойником. В голове мелькнула извращенная мысль, что, может быть, нынче ночью он ни больше, ни меньше как уступил соблазну инцеста. Как бы там ни было, теперь ему только и осталось, что привкус горечи, еще более едкий, чем накануне.

Он порывисто соскочил с ложа, отшвырнув липкое одеяло, распахнул ставни и начал торопливо одеваться, не обращая внимания на расспросы куртизанки. Ее занимало одно — удовольствие, которое он, как ей мнилось, испытал в ее объятиях.

Через мгновение он уже был в зале напротив входа и тотчас потребовал у хозяина счет.

— Хлеб — один асс. Похлебка — один асс. Сетье[17] вина — два асса. Девушка — восемь ассов.

Калликст нашел этот счет совершенно неслыханным, особенно цену девушки. Она уж никак не стоила восьми ассов. Но он не стал торговаться. Несчастной, безусловно, пришлось бы вытерпеть трепку, если бы клиент выразил недовольство. В то самое мгновение, когда он одну за другой выкладывал на стол бронзовые монетки, хозяин постоялого двора, воздев руки, возопил:

— О, Сервилий! Стало быть, ты вернулся?

При одном звуке этого имени сознание фракийца затопила волна болезненных воспоминаний. Он резко обернулся. Да, это был тот самый гнусный субъект, что несколько лет назад ухитрился, заморочив его и Флавию своими улыбочками и фальшивыми ужимками, завлечь их в самое сердце полной ужасов Субуры.