Иван Аврамов - Ошибка Перикла Страница 19

— Если не найдется виноградарь, который убережет ее от злодеев?

— Да. И почему бы Афинам не стать этим виноградарем? Ведь за нами, если разобраться, первенство во всем эллинском мире.

Аспасия влюбленно смотрела на мужа, словно забыв о своих недавних, достаточно колких и наверняка обидных для него рассуждениях. В том, что говорил он, прослеживались своя логика и своя правота. И разобраться, на чьей стороне правда, Аспасии было трудновато, а может, ей просто не хотелось этого.

Далеко пополудни двинулись в обратный путь. В том же порядке — впереди Перикл и Аспасия, а за ними — рабы с заметно полегчавшей поклажей. Зелень гор и разнотравье долины, юркие ящерицы, осторожные змеи, прозрачнокрылые стрекозы и яркие бабочки — все это оставалось позади, и чем дальше, тем больше открывался взору город, который у одних эллинов вызывал восторг, у других — ненависть. Лишь только завидев первые постройки, Перикл вымолвил, будто бы обращаясь не к Аспасии, а к самому себе:

— Хотелось бы верить Солону — его «Благозаконию»:Наша страна не погибнет вовеки по воле ЗевесаИ по решенью других присно-блаженных богов.Ибо хранитель такой, как благая Афина Паллада,Гордая грозным отцом, длани простерла над ней.

Однако Аспасия откликнулась:

— А что он дальше говорит, ты не забыл?

И тоже, чуть нараспев, прочитала:

Но, уступая корысти, объятые силой безумья,Граждане сами не прочь город великий снубить…

Странным получился у Перикла с Аспасией отдых на природе: любовь напополам с политикой, покойная нега вперемешку с мучительными, тягостными раздумьями…

ГЛАВА VI

Слова Клитагоры глубоко запали в душу Сострата, хоть он, как и все афиняне, был весьма невысокого мнения о женском уме. Но сейчас на стороне супруги правда: честным ремеслом на прожитье не заработаешь! Как, впрочем, и ратными доблестями тоже. Много ли проку от того, что его дед и отец храбро рубились с персами, а он сам усмирял Эвбею, девять месяцев торчал под стенами осажденного Самоса, рискуя пасть от меча какого-нибудь разъяренного островитянина. Поверженный враг, утверждают, выплатил Афинам огромную контрибуцию, но что от нее обломилось Сострату? А ровным счетом ничего. Такова, выходит, награда за честность, которую, как язвительно выразилась Клитагора, в котел не положишь. Язык у чертовой бабы подвешен хорошо, это уж верно.

Сикофант, думал Сострат, гадит исподтишка, а он, опытный воин, привык встречаться с врагом лицом к лицу. Удар в спину мог нанести лишь в пылу битвы, когда перед глазами смертная круговерть и часто даже не разберешь, где свой, а где чужой — тут уж бей противника куда попало. «Клитагора предлагает мне стать профессиональным подлецом, — размышлял Сострат. — Отчаяние матери, которая не в силах переносить, как голодают ее дети, сделало ее совершенно глупой».

И все же надо было что-то делать. Полдня Сострат горбился в своей темной, как подземелье Аида, мастерской, разрезая кожу на лоскуты и сшивая из них сандалии, вторые полдня торговал на агоре, однако товар почти не расходился. Покупатели, спросив о цене, тут же воротили нос. Сострат взваливал тяжеленный тюк с сандалиями на спину и понуро брел домой. В такие минуты будто кто нашептывал ему на ухо: «А может, Клитагора права? Может, надо попробовать?» Сострат злился, прибавлял шагу, и ему казалось, что тюк с товаром легчает, не так давит на хребет. А слова эти, сверлившие ему мозг, он ненавидел так, как персы ненавидят белых голубей.[84]

По ночам, угревшись на продавленном тюфяке и слыша, как мерно у него под боком посапывает намаявшаяся за день жена, Сострат перебирал в памяти бесконечные пересуды, без которых агора — не агора. Позавчера, когда он подстригал бороду в цирюльне Автохарида, до его слуха донеслись обрывки разговора между тремя матросами — они на чем свет стоит бранили триерарха[85]Архия, здорово погревшего руки на тухлой солонине, коей набил судно, отряжаемое за зерном в Херсонес Таврический. Вчера рынок обсуждал неслыханную щедрость тюремного стражника Фрасикла, который в диктерионе за полтора часа забавы с лучшей из продажных красавиц отвалил сразу целый золотой статер, чем едва не лишил дара речи фессалийку Диномаху, содержавшую этот дом наслаждений. Откуда, интересно, у скромного стражника такие деньги, будто он не простолюдин, а блестящий эвпатрид? Не иначе, как вознаграждение за какую-то тайную услугу. А сегодня у агоры на устах было имя Меланта, управляющего государственными серебряными рудниками в горах Лавриона. Всего полгода как при должности, а рабов уже не счесть и лучшие афинские строители возводят ему не дом, а настоящий, как у восточного вельможи, дворец. Не где-нибудь, а в Керамике, где земля дорогущая. На вес не серебра, а золота. Большого ума, дабы понять, откуда такие доходы, не требуется. Сведущие люди перешептывались, что чуть ли не десятую часть добытого ценного металла Мелант с помощью верных людей сплавляет в Коринф и на Левкаду.[86]Пройдоху Меланта вернее будет назвать не корыстолюбцем, а изменником: ведь и коринфяне, и левкадяне в большой дружбе с лакедемонянами.

Народ, тяжко ворочаясь с боку на бок, думал Сострат, все знает, от народа никто не спрячется, как улитка в раковинку. Сон не шел, и Сострат от нечего делать перебрал в памяти еще несколько имен: чиновники — мздоимцы, взяточники и казнокрады, продажные судьи-крючкотворы, богатеи, укрывающие от налогов свои доходы. Потом возвратился мыслью к стражнику Фрасиклу: ох, и дурак же! Круглый, беспросветный дурак! Поспешил расстаться с золотом так, будто изголодавшийся по бабе воин. Да будь ты трижды сикофантом-профессионалом, ничего с Фрасикла уже не возьмешь, разве что два обола. Вот Архия можно было бы тряхануть, да, видимо, поздно: грузовая триера, говорят, уже под покровительством Посейдона. Знай, режет себе килем мраморные воды Пропонтиды,[87]а экипаж, кривясь и отплевываясь, трескает тухлое мясо. А вот Мелант… Его-то бы и хорошо схватить за «серебряные» жабры. Каков подлец! Беззастенчиво торгует тем, что приумножает мощь родного полиса. Да за это его следует подвергнуть пыткам на каком-нибудь «чесальном гребне»,[88]а затем сбросить в Барафр,[89]имущество негодяя конфисковать, и десятую часть его передать храму Афины. Однако молва — всего лишь молва, ее к жалобе не приложишь. Нужны доказательства, от которых Мелант, как гадюка под трезубцем, не отвертится. На агоре ими не разживешься. Стало быть, надо отправляться в Лаврион, и там, на месте, у рудокопов, выведать, что к чему.