Николь Галланд - Трон императора: История Четвертого крестового похода Страница 2

— Ты раскаешься в желании убить себя, — заявил рыцарь. — Не знаю, что за чернота в твоей душе довела тебя до такого отчаяния, но ты должен и в ней раскаяться.

— И тогда ты казнишь меня? — продолжал я упорствовать от безысходности.

Маркиз рассмеялся, рыцарь — нет. Вероятно, у него напрочь отсутствовало то, что хотя бы отдаленно напоминало чувство юмора. Он был — теперь это стало очевидно — германцем.

При других обстоятельствах я бы не остался безучастным, позволив какому-то мальчишке связывать мне руки узлами, с которыми справился бы теленок, решивший удрать с привязи. Но я только что бросился в объятия смерти, а она швырнула меня обратно. Потрясение было слишком велико. Поэтому, когда парень потянул за веревку, я покорно поднялся. И только потом, словно припомнив смутно что-то о каком-то долге, я сделал попытку вырваться.

— Свяжи ему запястья, но не слишком усердствуй, — велел рыцарь юнцу. — Взгляните на его руки. Думаю, он музыкант.

От испуга я перестал дергаться и, выйдя за юношей из шатра, глупо заморгал на ярком венецианском солнце, чуть подернутом дымкой.

2

Пленный — все равно что мертвец, поскольку лишен семьи и друзей.

Мы втроем плелись почти целую милю по лагерю. Песок под ногами был мягкий, совсем как пудра. В этот месяц часто шли дожди, но последние два-три дня выдались сухие. Запах костров вызывал в моем животе громкое урчание. Я почти не ел несколько дней, готовясь к величайшему (а теперь, оглядываясь на прошлое, смехотворному) событию, поэтому едва переставлял ноги от слабости. Смесь языков и диалектов превратила лагерь в Вавилонскую башню, хотя к этому времени большинство из них слилось в некий французский говор, на котором умели объясняться почти все. Очень похожие друг на друга по ритму и интонациям французский, окситанский, гасконский, пьемонтский, провансальский были мне знакомы. Но также попадались и языки, которых я пока не знал, а кроме того, венецианский диалект и, временами, официальный — латинский. Тихий низкий гул разговоров прерывался громкими голосами, звонкими, как колокольчик, или басовитыми, подающими команды.

Я ни на что не обращал внимания, но знал, что происходит: проведя несколько месяцев на песчаном острове, изнывающем от летней жары, вся армия пилигримов-христиан готовилась отправиться морем к Святой земле. В лагере закипела жизнь, все радовались, что наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Завтра палатки разберут и сложат в трюмы кораблей, поджидающих в лагуне, а на следующее утро, если будет попутный ветер, они все отправятся в плавание, чтобы исполнить волю Божью. У меня почему-то возникло неприятное подозрение, что мне суждено быть среди них. Ни о чем другом я больше думать не мог, скованный ужасом от того, что выжил. Туман в голове до сих пор не рассеялся, словно меня пробудили от глубокого сна, и я, окончательно не проснувшись, ничего другого не хотел, кроме как вновь погрузиться в дремоту, теперь уже навсегда.

Одно обстоятельство все-таки не осталось мною незамеченным: пока мы шли, десятки воинов, а может, даже и сотни узнавали моего поработителя, приветствовали его, кланялись или салютовали. В ответ он кивал и улыбался, и маленькая щербинка меж двух передних зубов вовсе его не портила, а даже, наоборот, делала еще привлекательнее. Рыцарь не скупился на добрые слова и, видимо, знал по именам чуть ли не половину войска.

Наконец мы достигли той части лагеря, где в роскошных, хотя и не украшенных шатрах обитали выходцы из Германской империи — во всяком случае, я так решил, когда мне в уши ударил гортанный незнакомый язык. Здесь моего поработителя приветствовали с таким почтением, словно он был барон. Рыцарь величественным жестом откинул полог шатра и на том же самом ломбардском диалекте итальянского (чтобы я мог его понять) приказал оруженосцу привязать меня веревкой за одну руку к центральному шесту.

Шатер был просторный. По обеим сторонам центральные окна оставили не зашторенными, отчего создавалось впечатление открытого пространства. Еще один молодой блондин (прилично одетый) и какая-то красотка (в плотно облегающем льняном одеянии) суетились в рассеянном свете, складывая вещи и распихивая их по сундукам и котомкам. Тут же находился и слуга постарше. Все они испуганно замерли при нашем появлении.

— Отто, Лилиана, Ричард, — назвал их по именам мой поработитель. — А ты?

— Смотрятся они хуже меня, — огрызнулся я, хотя это было вовсе не так. — Ты что, коллекционируешь образцы человеческого убожества? — Я показал на Лилиану. — Взглянешь разок на такую — поневоле прибегнешь к воздержанию.

На самом деле она была умопомрачительно привлекательной, особенно для того, кто стремился покинуть этот мир. Один только рот мог породить фантазий на целую неделю.

Юноша по имени Отто посмотрел на меня презрительно. Если судить беспристрастно, он был симпатичнее моего поработителя, но ему не хватало той легкости в общении и той вальяжности, которыми обладал его рыцарь.

— О даме нельзя так отзываться, — заметил он.

Я изобразил, будто ушам своим не верю.

— Что-что? — Я мотнул в ее сторону головой. — Меня не проведешь, это шлюха.

Юнец схватился за кинжал, но Лилиана миролюбиво сказала:

— Мессир, я ведь и вправду шлюха.

— Он не смеет так тебя называть, — вскипел Отто, — если не хочет, чтобы ему перерезали горло.

Юноша вытянул кинжал из ножен с намерением доказать, что не шутит. С виду доброе, острое оружие. Тем более мне по-прежнему хотелось умереть.

— Она шлюха, — повторил я еще раз. — Скорее всего, больная и уж точно отвратительная.

Юный Отто в бешенстве рванулся ко мне. Я развернулся, подставив ему грудь, но тут нападавшего остановил рыцарь, который так шлепнул по его запястью, что кинжал упал на землю и зазвенел.

— Не смей его трогать! — приказал рыцарь и вытолкал удивленного Отто из шатра, выкинув вслед за ним кинжал, прежде чем я успел до него дотянуться. — Лилиана и вы, Ричарды, оставьте нас. — И он добавил что-то на германском.

Оставшись вдвоем, мы с рыцарем посмотрели друг на друга. На мне было одеяние слуги, и, вероятно, поэтому он ожидал от меня соответствующего поведения. А я взял единственную складную табуретку, что стояла у выхода, выволок ее на середину почти пустого шатра, разложил и плюхнулся сверху, раскинув в стороны ноги, словно марионетка без кукловода. Теперь ему было не на что присесть, так как все сундуки громоздились один поверх другого. Было видно, что он недоволен. Хорошо. Если его разозлить побольше, то появится шанс, что он передумает и все-таки расправится со мной. Но прежний пыл безумства во мне поугас, и план довести рыцаря до белого каления уже казался чересчур утомительным.

Передо мной стоял высокий крупный мужчина лет двадцати с хвостиком, симпатичный, хотя его лицо свидетельствовало скорее о добром нраве, чем о знатном происхождении. Наверняка в рыцари он был посвящен недавно и если только не участвовал в каких-нибудь приграничных стычках, то, вероятно, впервые собирался на войну.

— У тебя какой-то странный выговор, — заметил он, стоя на пороге и сложив ручищи на широкой груди. — Ты на каком языке говоришь?

— На многих.

— Вчера вечером с той стороны, где живут лагерем шлюхи, доносилась музыка. Это ты играл?

Вот уже во второй раз он упоминал о моей причастности к музыке. Я пожал плечами.

— Понятия не имею, меня ты слышал или нет. Откуда мне знать, что ты там слышал?

— Надо тебя покормить, — объявил он, внезапно сменив тактику.

Рывком отведя полог, он протянул руку, и я увидел, как оруженосец передал ему буханку хлеба. Рука с хлебом поднялась над головой. Я ничего не мог с собой поделать, так и приклеился к буханке глазами.

— Белый хлеб, — сказал рыцарь, держа его высоко. — Королевская еда. Буханка целиком твоя.

— Какова ее цена?

Я облизнул сухим языком растрескавшиеся губы, проклиная все на свете: был бы мертв, меня бы уже не беспокоили ни жажда, ни голод.

— Назови мне свой язык.

— Ты что, не слышишь? Я говорю на твоем проклятом пьемонтском.

— Это вовсе это не мой проклятый пьемонтский, — возразил он. — Мой родной язык — германский, а еще я знаю французский.

— Тогда перейдем на французский, — сказал я, мгновенно на него переключаясь. — Для уха гораздо неприятнее, раз у нас с тобой такой неприятный разговор.

— Так каков твой язык?

Я открыл рот, высунул язык и подвигал им.

Рыцарь пожал плечами.

— Ладно, не говори. Все равно твой язык, наверное, неблагозвучный. — Он откусил от буханки и удовлетворенно помычал, захрустев корочкой. — Вкуснятина!

— Нет, благозвучный! — возмутился я. — И как ты можешь заявлять такое, когда все эти ваши злосчастные европейские языки бьют по ушам, словно камни!