Исабель Альенде - Зорро. Рождение легенды Страница 2

— Господь поможет нам, если Испания не делает этого, — сквозь зубы процедил священник.

— Вы знаете, сколько индейцев должны на нас напасть?

— Очень немногие здесь умеют точно считать, капитан, но, по донесениям моих людей, их не меньше пятисот.

— Значит, их будет не больше ста пятидесяти, падре. Мы сможем за себя постоять. Сколько нас всего? — осведомился Алехандро де ла Вега.

— Начнем с меня; я был солдатом, прежде чем стать священником, есть еще двое миссионеров, они молоды и отважны. К миссии прикомандированы двое солдат. Кроме того, имеется несколько мушкетов и карабинов, боеприпасы, пара сабель и порох, который мы используем в каменоломне.

— А сколько неофитов?

— Сын мой, будем реалистами: большинство их не станет сражаться со своими собратьями, — объяснил миссионер. — Самое большее — полдюжины мальчишек и несколько женщин, которые могли бы перезаряжать мушкеты. Я не могу рисковать жизнями новообращенных: они как дети, капитан. Я забочусь о них, как о родных детях.

— Хорошо, падре, к делу, во имя Господа. Как я вижу, церковь — самое прочное здание в миссии. Там мы и будем защищаться, — сказал капитан.

Следующие несколько дней в миссии Сан-Габриэль никто не отдыхал, даже маленькие дети были приставлены к работе. Падре Мендоса, хороший знаток человеческих душ, понимал, что не сможет доверять неофитам, когда миссию окружат свободные индейцы. Он с грустью подметил звериный блеск в глазах некоторых из них и неохоту, с которой они выполняли свои обязанности: роняли камни, рвали мешки с песком, запутывали веревки, опрокидывали ведра со смолой. Священник даже изменил своим принципам и велел заковать двух индейцев в колодки, а третьему в наказание всыпать десять плетей. Затем он забил досками дверь в спальню незамужних женщин, построенную наподобие тюрьмы, чтобы самые смелые не выходили гулять под луной со своими возлюбленными. Это круглое здание без окон, построенное из толстого кирпича-сырца, легко можно было укрепить снаружи с помощью железных полос и замков. Там заперли большую часть новообращенных мужчин, заковав их в кандалы, чтобы в час битвы они не стали помогать врагу.

— Индейцы боятся нас, падре Мендоса. Они верят, что мы владеем очень сильной магией, — сказал капитан де ла Вега, похлопав по прикладу своего карабина.

— Этот народ понимает превосходство огнестрельного оружия, хотя до сих пор не раскрыл, как оно действует. А вот чего индейцы действительно боятся, так это святого креста, — ответил миссионер, перекрестившись на алтарь.

— Тогда покажем им силу креста и пороха, — засмеялся капитан и продолжил излагать свой план.

Они должны были встретить мятежников в церкви, где посередине, напротив двери, построили баррикады из мешков с песком, а в стратегически выгодных местах сделали бойницы для мушкетов. Капитан де ла Вега объяснил, что, пока защитники миссии смогут удерживать нападающих на определенном расстоянии, успевая перезаряжать карабины и мушкеты, преимущество будет на их стороне, зато в рукопашной схватке сильнее окажутся индейцы, превосходящие их и численностью, и свирепостью.

Мужество капитана восхитило падре Мендосу. Де ла Веге было около тридцати лет, и он уже был ветераном, закаленным в итальянских войнах, откуда вернулся героем, покрытым боевыми шрамами. Он был третьим сыном в семье идальго, чей род восходил к Сиду Завоевателю[3]. Предки де ла Веги сражались с маврами под знаменами католических королей Изабеллы и Фердинанда и проливали кровь за Испанию, но в награду за отвагу не стяжали состояния, только честь. После смерти отца старший сын унаследовал фамильное поместье — столетнее здание из резного камня на клочке сухой земли в Кастилии. Средний брат посвятил себя церковному служению, а младшему выпало на долю стать солдатом — для молодого человека из такой семьи не было другой участи. В уплату за доблесть, проявленную в Италии, Алехандро получил маленький мешочек с золотыми дублонами и приказ отправляться в Новый Свет. Так капитан оказался в Верхней Калифорнии, где ему предстояло искать лучшей доли. Он прибыл туда, сопровождая донью Эулалию де Кальис, супругу губернатора Педро Фахеса, прозванного Медведем за свирепый нрав и любовь к охоте, на которой он собственноручно убил немало этих зверей.

Падре Мендоса слышал немало сплетен о знаменитом вояже доньи Эулалии, дамы столь же дурного нрава, как и ее супруг. Караван сеньоры преодолел расстояние между Мехико, где она жила как принцесса, и Монтерреем, мрачной и неуютной крепостью, где ее ожидал супруг, за полгода. Караван продвигался вперед черепашьим шагом, волоча за собой целый обоз запряженных быками повозок и несметную вереницу мулов с поклажей; по пути в каждом городе она устраивала великосветский праздник, обыкновенно длившийся несколько дней. Говорили, что эксцентричная дама купается в ослином молоке и красит волосы; что она переняла у венецианских придворных красавиц моду на каблуки и румяна; что она отдавала встреченным по пути нагим индейцам свои шелковые наряды, но не из христианского милосердия, а из простого мотовства; и, в качестве апофеоза ее скандальной славы, прибавляли, что сеньора пленилась бравым капитаном Алехандро де ла Вегой.

— Но кто я такой, чтобы судить эту женщину, всего лишь бедный францисканец, — заключил падре Мендоса, искоса посматривая на де ла Вегу и невольно взвешивая про себя, сколько правды в этих слухах.

В своих письмах в Мехико, к руководителю миссий, священники жаловались, что индейцы предпочитают ходить нагими, жить в соломенных хижинах и охотиться при помощи луков и стрел, не признают ни образования, ни государства, ни религии, не уважают власть предержащих и целиком посвящают свою жизнь удовлетворению бесстыдных желаний, как если бы их не омыла чудотворная вода крещения. Упорство, с которым индейцы держались своих привычек, вне всякого сомнения, было делом рук сатаны, и поэтому на отступников обычно охотились как на диких зверей, а затем наказывали их плетьми, чтобы преподать им учение о любви и прощении. Но в годы бесшабашной юности, еще до того, как стать священником, падре Мендоса и сам был не чужд постыдных желаний и потому жалел туземцев. Кроме того, он втайне восхищался прогрессивными идеями своих соперников — миссионеров ордена иезуитов. Падре Мендоса не походил на других клириков, возводящих невежество в ранг добродетели. Несколькими годами раньше, готовясь принять на себя руководство миссией Сан-Габриэль, он с величайшим интересом прочел записки некоего Жана Франсуа Лаперуза[4], путешественника, изобразившего новообращенных в Калифорнии грустными, лишенными собственной воли и духа людьми, которые напомнили ему сломленных негритянских рабов с карибских плантаций. Испанские авторитеты полагали, что суждения Лаперуза столь пессимистичны оттого, что автор был француз, но на падре Мендосу они произвели неизгладимое впечатление. В глубине души священник верил в прогресс почти так же, как в Бога, и потому решил превратить миссию в образец процветания и оплот справедливости. Он намеревался завоевывать новых адептов посредством убеждения вместо лассо и удерживать их добрыми делами вместо плетей. Устройство миссии падре Мендосы говорило само за себя. Под его руководством жизнь индейцев улучшилась настолько, что Лаперуз, случись ему проезжать мимо, пришел бы в восторг. Падре Мендоса мог бы похвастаться — хотя никогда этого не делал, — что в Сан-Габриэль утроилось число крещеных и за долгое время не было ни одного побега; прежде такое случалось, но пристыженные беглецы всегда возвращались обратно, несмотря на тяжелую работу и требование воздержания. Ведь миссионер был добр к ним, и к тому же раньше у них не было ни надежной крыши над головой, чтобы укрыться от бурь, ни возможности есть три раза в день.