Роберт Паль - И на земле и над землей Страница 2

Ну, вот и море! Издали оно одно, а вблизи, когда его волны плещутся прямо у твоих ног, — совсем другое. Оттуда, с гористых склонов, где живет и трудится на земле род путника, это просто необъятное сине-голубое пространство. Особенно по утрам, когда оно в тумане, когда нет ни берегов, ни горизонтов, а есть лишь оно, это пустое пространство без видимой величины и материальности. Будто где-то тут кончается мир Яви и начинается Навь, мир потусторонний, незнаемый для живых.

Пока ты жив — ты в Яви, а после нее тебя ждет эта самая Навь. Но есть еще и мудрая Правь, которая правит всем. Она не позволяет нарушать установленного богами порядка. И сама она — от богов.

Приустав в неблизкой дороге, путник оперся на свой древний посох и долго любовался морем. Под ярким солнцем набирающей силу весны оно ликовало каждой волной, каждым трепещущим бликом, постоянно меняясь в своей беспечной игре. Слабый ветерок не мог осилить крупной волны, а мелкая искристая зыбь лишь свидетельствовала о царящих в мире тишине и покое.

Впрочем, и тишина эта была лишь кажущейся. Вон как раскричались в порту почуявшие поживу вечно голодные чайки. Это вернулись с утренним уловом рыбаки. Кто в челнах, кто уже на берегу сортируют свое живое трепещущее серебро. Лучшая рыба пойдет к столу самых почтенных и знатных, помельче — для торговцев, ремесленников, солдат. Ну а самая завалящая раздается бесплатно беднякам и рабам. Когда они не успевают к такому дележу, мелочь достается чайкам. Те своего не упустят, мигом очистят весь берег, даже развешанные для просушки рыбацкие сети.

Странная эта птица — чайка. Говорят, ни одно море не обходится без них, и везде они такие же неутомимые, беспокойные, тревожные. Греки считают их душами утонувших моряков и рыбарей, которых не смогли погрести на земле.

За что им такое наказание?

У русичей — иначе. У русичей люди, вышедшие за пределы Яви, отправляются к своим пращурам в синюю Сваргу, где бы это ни случилось. Посмотри на ночное небо — это наши предки с высоты небес смотрят на нас глазами-звездами. Когда мы благи и твердо держимся пути Прави, они довольны и ласково улыбаются нам. Когда мы чиним раздоры, забываем своих богов, изменяем своему пути, в глазах их — укор, а то и негодование. Не часто, ох как нечасто в последние годы пращуры глядят на нас с любовью!

Наблюдая за мечущимися птицами, путник с облегчением подумал о своем брате-рыбаке. Два года назад он попал в шторм и утонул. К счастью, это было не очень далеко от берега, и через какое-то время море вынесло его тело на сушу. Согласно обычаям, он предал его земле и тем самым, если верить грекам, спас его душу. Чайкой она не стала, но кто скажет, приняла ли его синяя Сварга. Хотя, чтобы попасть туда, достаточно достойно прожить отпущенную тебе богами жизнь или пасть в бою за родную землю.

Спустив вялые от безветрия паруса, в порт на веслах вошло сразу несколько больших грузовых кораблей.

Путник поспешил туда. У него был еще один брат, младший. Три года назад в числе нескольких десятков русичей, тавроскифов и местных сугдеан тот поступил наемником в императорскую армию и отправился на войну, которую Византия вела с арабами, пытаясь отстоять свои последние владения в Азии.

В сопредельных странах высоко ценились рослые и стойкие в бою вои из русов и славян. Опасность исламского нашествия на время сделала союзниками даже хазар и северян. Вместе они отразили не один поход огромных армий Халифата. Воевали отважные сыны Сурожской Руси также и в армии Византии.

Все сроки договора давно вышли, а брата все нет. Некоторые вернулись, говорили, что был ранен, но жив. Если так, то должен прибыть и он, но его все нет и нет, и оттого тревожно на сердце старшего. И это понятно: род Ратибора когда-то был большим и славным, но со временем сильно источился, каждое огнище на счету. А ведь надо подумать и о продолжении его. От кого, как не от молодых, кому обзаводиться семьями, растить детей, чтоб потом были внуки и правнуки. Без этого род рано или поздно пресечется, а это уже беда.

Корабли стали разгружаться. Товары известны — очень ценимое здесь оливковое масло, дорогие ткани, гончарные изделия, украшения и всякая духовитость для женщин и детей. Но не это интересовало его. Вон сходят на берег люди, есть среди них и вои. Он — туда, к самым сходням. Но брата нет и на этот раз. Поговорил с одним, с другим — да, видели, от ран оправился, будет. Это уже хорошо. То, что действительно жив, обрадовало, а ждать, что ж, он подождет еще.

Выгрузив одни товары и загрузив другие, корабли стали готовиться в обратный путь. Не заходя на городское торжище, он тоже повернул обратно. Еще раз полюбовался морем, — вот и его русичи потеряли, отторгли его у них эллины и хазары! — и, опустив голову, медленно побрел от него прочь.

Отойдя подальше, присел на придорожный камень перекусить. Достал кусок лепешки, горсть сушеной винной ягоды, пожевал. Снова оглянулся на море, на каменные городские стены. Как раз в это время там зазвонили колокола христианских греческих храмов. Тягучий золотой звон, перебиваемый редкими глухими ударами, стал медленно растекаться по всей их округе-колуни, достигая самых отдаленных селений и городков.

Эти странные и в то же время приятные слуху звуки всегда тревожили и непонятно волновали его, имеющего других богов и другие обычаи. И еще: он хорошо помнил наставления своего отца Заряна, старейшины рода Ратибора: «Не все, что приятно слуху, приятно сердцу и уму. Разумей это, сын!»

Отец у него — человек бывалый, большой души и всяческих познаний. И в Киеве был, и в Хазарии, в городах Империи. Говорить и читать мог на разных наречиях, людей всяких языков понимал и привечал: одних — как друзей, других — как интересных собеседников, третьих — как остроумных спорщиков, с кем так занятно посостязаться в умении окремлять свои собственные убеждения и рушить чужие.

Случалось, и в храмах христиан бывал. Однажды даже его, еще мальца, с торжища привел в тот храм, что сейчас истекал золотым звоном. Похоже, нравились они ему, эти чужие храмы чужих богов, — и своим чудным строением, и дорогим внутренним убранством, и сияющими одеяниями тамошних жрецов, но особенно— пением. О нем отец как-то сказал: «Так, должно быть, еще только в Ирии поют».

Ирий — славянский рай, но раз славянский, то и пение там не может быть иным. Но как поспоришь с отцом, когда и сам он в молодости мог дни и ночи напролет спорить с таким большим христианским ученым мужем, как епископ Иоанн! И часто побеждать при этом или, не унижая, ставить в тупик, когда уже и слов не оставалось, чтобы убедительно возразить, защитить истину своей веры.