Николай Смирнов - Государство Солнца (с иллюстрациями В. Милашевского) Страница 2

«Государство Солнца» отстоит от «Джека Восьмёркина» и книг о стройках первой пятилетки на временную дистанцию огромного размера. Последняя треть XVIII века — таковы хронологические рамки этой книги, и её герои ходят не в москвошвеевских пиджаках, а в куцых камзолах. Однако и эта повесть увлекает читателя остротой своего замысла, богатством красок, в ней те же интонации искренности, что и в «Джеке Восьмёркине» и кузнецких очерках.

Герой «Государства Солнца» — личность незаурядная. Морис Август Беньовский. Он же Беспойск. Уроженец Словакии, подданный императрицы Священной Римской империи германской нации Марии-Терезии, польский шляхтич, один из вождей восстания конфедератов 1768 года, которое привело к гибели Речь Посполитую — старую Польшу. Это ранний Беньовский, о нём в повести говорится немного. Беньовский «Государства Солнца» уже не предводитель конфедератов, Он русский пленник, сосланный на далёкую Камчатку. Его дальнейшие похождения поистине необычайны. Соблазнив нескольких русских ссыльных, он захватывает камчатскую столицу Большерецк, убивает местного правителя капитана Нилова, уводит с собой группу казаков, овладевает кораблём и бежит из пределов Российской империи. Он совершает полукругосветное плавание по маршруту Камчатка — Япония — Тайвань — Индия — Мадагаскар — Франция.

Беньовский и в жизни, и в этой повести — фигура необычайно колоритная. В нём и шляхетский гонор, и дух дерзких авантюр — XVIII век знал подобных искателей приключений, он оставил память о столь же смелых похождениях графа Калиостро, шевалье Зона, княжны Таракановой, — в то же время этот вечный странник, этот непоседливый авантюрист грезит о коренном переустройстве общества, стремится создать государство равных. В своё время его настольными книгами были «Утопия» Томаса Мора и «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы, произведения, в которых описывались идеальные республики светлого будущего.

Главная удача автора в том, что он создаёт поразительно ёмкий и контрастный образ этого противоречивого человека. Беньовский жесток, коварен, корыстолюбив, но ведь не случайно же простые люди готовы идти за ним на край света, не случайно так беззаветно предан ему Лёнька Полозьев, от лица которого ведётся повествование: «Он ошибался большую часть жизни, и, несмотря на это, люди всё-таки шли за ним». Шли потому, что верили в его помыслы, в его мужество, шли потому, что надеялись найти волю и счастье, хотя неизменно и порой по вине их вождя эта дивная цель оборачивалась миражом, донкихотскими ветряными мельницами. Санчо Панса тоже шёл за Дон-Кихотом, шёл до конца…

Фигура главного героя не заслоняет персонажей второго плана. Все они отлично выписаны — это живые люди с живыми страстями, и, что особенно важно, они очень «восемнадцативечны», а подобная черта чрезвычайно ценна в историческом романе.

Можно не сомневаться, что читатели надолго, быть может навсегда, запомнят и Лёньку Полозьева, и Лёнькиного отца, и Степанова, и Нилова, и других героев повести. И покорит их отвага русских людей, и оценят они справедливость восторженного восклицания Беньовского: «О русские! Вы волшебная нация! Других таких я не видел во всем свете».

Эта прекрасная книга стала сегодня библиографической редкостью, и можно не сомневаться, что это её издание придётся по душе нашим читателям.

Напоследок одно маленькое замечание: повесть эта была написана в то время, когда остров Тайвань назывался Формозой (так его окрестили в XVI веке португальцы). Формозой называл его и Беньовский. Поэтому мы не сочли возможным изменить старое название, хотя оно ныне и исчезло с географических карт.

Я. Свет

Часть первая

Большерецкий побег

1. Наша жизнь на Камчатке

— Лёнька, — сказал мне отец, — выйди-ка на двор. Если кого увидишь, стукни пяткой в порог два раза.

Я знал, что это значит: отец решил посмотреть порох, который хранился у него под кроватью в окованном железом сундучке. Поэтому, не задавая лишних вопросов, я вышел во двор и стал перед дверью.

Этот сундук с двумя пудами пороха был нашим единственным достоянием. Отец считал, что порох вернее денег, сахару, табаку. Он выменивал его где только возможно и на что возможно. И вот лет за десять накопил два пуда. От всех он скрывал своё богатство.

Один раз только, когда рыба не подошла к нашим берегам и начался голод, он отсыпал порядочный мешочек и променял его на оленью самку — нямы. Самку эту мы ели две недели, а потом подошла рыба. И ещё помню, как однажды отец собрался умирать от горячки, позвал меня и сказал едва слышно:

— Береги, Лёнька, порох — тебе его на всю жизнь хватит. Поклянись, что не будешь менять на водку, как вырастешь. И палить не будешь зря…

Обливаясь слезами, я дал клятву. Отец тогда не умер, но я запомнил мою клятву на всю жизнь: всегда относился к пороху бережливо, хоть и получил ружьё в руки с двенадцати лет. Правда, ещё задолго до этого я ходил с отцом на охоту, присматривался к его повадкам. Но с двенадцати лет я получил ружьё в собственность, охотился один и стрелял наверняка, особенно если удавалось положить дуло на что-нибудь. А палить зря мне и в голову не приходило.

Но всё-таки я не понимал бережливости отца. Мы хранили богатство в сундучке под кроватью, а сами жили скверно, не лучше камчадалов. Одевались, как и они, в оленьи меха, питались главным образом рыбой. Хлеба и сахару не видали по нескольку месяцев. Правда, могли бы и лучше жить, даже не тратя пороху. Но по закону каждый ссыльный должен был приносить в канцелярию начальника Камчатки пятьдесят шкурок соболей и горностая в год. А это составляло добрую половину нашей добычи. Да к тому же канцелярские чиновники и солдаты обирали нас.

Жаловаться было некому, драка с солдатами каралась смертью, и приходилось поэтому помалкивать.

Жили мы в поселении ссыльных, недалеко от Большерецка, на Камчатке. Здесь я и родился в 1756 году. Отец мой был из государственных крестьян, и звали его Степан Иванович Полозьев. В молодости он бы приписан к уральскому железному заводу Сиверса. В пятьдесят третьем году его послали рабочие как грамотного в Питер жаловаться самой царице Елизавете на хозяев. Но до Питера он не добрался: по дороге его схватили вместе с товарищем, наказали плетьми и сослали на вечную ссылку в Сибирь. Из Нерчинска, где ему пришлось жить, он попытался убежать. Но его поймали, вырвали ноздри особыми щипчиками и запороли бы до смерти, да пожалели: был он хороший кузнец, а в Сибири такие люди нужны. Только с вырванными ноздрями Нерчинский начальник не захотел его держать у себя, и его погнали по Сибири дальше. Жил он и в Охотске, но и там не прижился. В конце концов оказался на Камчатке, в Большерецке. Дальше посылать было некуда — за Камчаткой началось море. Отец и остался жить в Большерецке, где скоро женился на камчадалке.