Густав Эмар - Карденио Страница 2

На вошедшем была холщовая одежда грубой выделки, засаленная и заштопанная во многих местах; голые ноги были обуты в широкие старые башмаки, называемые здесь альфаргатас, волосы коротко острижены. Все выдавало в нем индейское происхождение.

Лицо его имело выражение той тупой покорности и собачьей преданности, что свойственно людям, все время находящимся в подчинении. Вместе с тем в нем проскальзывало что-то хитроватое, что часто встречается в лицах рабов, шутов и придворных. Маленький, уродливо сложенный, с несоразмерно длинными для его роста руками, он был удивительно ловок и обладал геркулесовой силой. По странной причуде природы, которой нравится игра контрастов, голос его был до такой степени мягок и музыкален, что походил скорее на пение птицы, чем на голос человека.

Это был несчастный найденыш, которого из жалости приютил и воспитал епископ из Галвестона. Мальчика назвали Франсуа в честь Франциска Ассизского [2] , и он стал пономарем при аббате Мишеле. Все знакомые называли его не иначе как Фраскито. Молодой аббат поднял голову, улыбкой поблагодарил прислужника и, закрывая молитвенник, спросил:

– Ничего нового в городе, Фраскито?

– Прошу прощения, отец, напротив, очень много нового.

– Вот как! Тогда бери стул, садись и выкладывай новости.

– Но, отец… – пробормотал в замешательстве пономарь.

– Садись, я этого хочу, – повторил настойчиво священник.

– Только исполняя вашу волю, отец.

Он взял стул и скромно присел на краешек.

– Бедное создание, – проговорил аббат, обращаясь более к самому себе, чем к собеседнику. – Не должны ли мы в этой дикой стране, где нам суждено жить и, быть может, умереть, относиться друг к другу как братья? Разве не все между нами общее: и радость, и горе, и нужда? Да и само христианство, когда есть общность чувств и самоотвержения, – не учит ли оно нас равенству? Забудь же, дитя мое, то рабское почтение, к которому тебя приучили, и помни, что я твой брат, а значит, равный тебе человек. На нас обоих возложена одна тяжелая обязанность. Прочтем же вместе молитву.

Они поднялись, и священник прочитал вслух молитву, которую пономарь усердно за ним повторял. Затем они снова уселись за стол.

– Что ж, Фраскито, – произнес аббат своим несколько печальным голосом, – какие у тебя новости?

– Вы хотите знать всю правду, отец мой?

– Без сомнения, иного я не приемлю.

– Ваше вчерашнее, отец мой, посещение немецких колонистов и солдат ирландского батальона, который прибыл два дня назад из Сан-Антонио и расположился за городом, очень не понравилось майору Эдварду Струму. А ведь вы хорошо знаете, – добавил пономарь с хитрой усмешкой, – что Эдварда Струма недаром называют Бурей. Он воспламеняется быстро, как порох, и если, отец мой, позволите выразить вам мою мысль вполне…

Он остановился в замешательстве.

– Говори все, дитя мое! – повторил аббат спокойным тоном.

– Хорошо, отец мой. Если вы разрешаете, то добавлю, что он зол, как бешеный осел. Это настоящий янки: заядлый протестант, тщеславный и нетерпимый. Вы не можете себе даже представить, каким унижениям он подвергал ваших предшественников – отца Дидье и отца Урбана.

– Дитя мое, мне известно все, что здесь происходило, – грустно произнес аббат.

– Они и умерли по его вине. Особенно ужасен бывает он после обеда, когда проглотит несколько стаканчиков виски и съест бифштекс с кровью. Сегодня он, ругаясь как сапожник, поклялся, что явится сюда сам, чтобы заставить вас прекратить католическую пропаганду и повиноваться ему, как он принудил к тому всех священников, бывших в Кастровилле до вас.

– Это все, что ты хотел сказать мне, дитя мое?

– Да, отец мой, но я просто дрожу от страха при мысли об опасности, которая вам угрожает.

– Напрасно, дитя мое! Господь, которому я служу, сумеет оградить и защитить меня. Не знаю, чем закончится визит, который хочет нанести мне майор Эдвард Струм, но могу заранее тебя заверить, что ему не удастся заставить меня подчиниться ему и тем погубить меня, подобно моим несчастным предшественникам. А потому успокойся!

В эту минуту до их слуха донесся галоп несущихся во весь опор лошадей, и сразу же за этим послышался торопливый стук в дверь.

– Пойди открой, Фраскито. Поторопись! Это, верно, какой-нибудь несчастный, который нуждается в помощи. Не надо заставлять его ждать! – сказал аббат.

Пономарь встал и вышел.

Глава II

Пономарь отсутствовал несколько минут.

– Что там? – обратился к нему аббат, когда тот снова появился в дверях.

– Это Карденио Бартас, отец мой, – ответил Фраскито, – сын старого Бартаса с Пруда Койотов.

– Верно, у них что-то стряслось, если старый Мельхиор решился в такую погоду отправить сына в дорогу.

– Бедняга в таком ужасном виде, он промок до костей.

– Так почему же ты сразу не проводил его сюда?

– Он, отец мой, привязывает лошадей.

– Лошадей? Разве их несколько?

– Две! На одной он ехал, а другую вел в поводу.

– Понимаю. Ты распорядился поставить их в конюшню?

– Да, отец мой.

– А теперь иди и поскорее приведи его сюда. Фраскито со всех ног бросился исполнять приказание аббата.

Оставшись один, священник подошел к шкафу и вынул оттуда тарелку, стакан, закупоренную бутылку красного вина, хлеб, от которого отрезал большой ломоть. Затем, положив остаток хлеба обратно в шкаф, достал кусок жареной дичи, кринку молока и овечий сыр. Он покрыл стол белой скатертью, расставил на нем все необходимое для ужина, который был несравненно роскошнее его собственной скудной трапезы. Потом он закрыл шкаф и придвинул к столу вместо простой деревянной скамьи, служившей сиденьем ему самому, стул.

Едва только миссионер закончил свои приготовления, простые на первый взгляд, но на самом деле слишком необычные для бедного пастора, как дверь отворилась и вошел молодой человек, сопровождаемый пономарем.

Фраскито сказал правду: несчастный насквозь промок, с его одежды стекали ручейки воды, образуя на полу лужи.

– Простите, сеньор падре… – сказал юноша сконфуженно. Священник не дал ему закончить.

– Прежде всего, сын мой, поскорее переоденься. Несмотря на сопротивление молодого человека, аббат заставил его переодеться, деятельно помогая ему.

– Ну, вот и прекрасно! – весело сказал аббат, когда переодевание было окончено. – А теперь, Фраскито, поскорее развесь его платье перед самым огнем, чтобы оно могло быстрее высохнуть.

Пономарь живо собрал мокрую одежду и вышел из комнаты.

– В котором часу, сын мой, ты выехал из дома? – спросил, оставшись наедине со своим юным гостем, аббат.