Артур Дойл - Короско Страница 20

– Нет, нет, он только вышиб из меня дух, я не мог перевести дыхания… Да и теперь еще дышится трудно…

– Вы, право, точно железный, Кочрейн! Ведь это был такой страшный удар, что трудно поверить, чтобы вы могли так скоро оправиться после него!

– Дело в том, – ответил Кочрейн, близко наклонившись к Бельмонту, – надеюсь, что это останется между нами, и что вы никому этого не передадите, в особенности же дамам, – дело в том, что я, в сущности, старше, чем бы желал казаться, и так как я всегда очень дорожил своей военной выправкой, то…

– О… не продолжайте… я уже угадал! – воскликнул удивленный ирландец.

– Ну да, легкая искусственная поддержка, вы понимаете… она меня спасла в данном случае, как видите! – и Кочрейн тут же перевел разговор на другое.

Эта ночь впоследствии не раз снилась тем, кто ее пережил, и в их воспоминаниях казалась каким-то смутным сном. Звезды временами казались так близко, так низко, что их можно было принять за фонарь, поставленный на дороге; через минуту другая казалась на ладонь от головы верблюда или же целые потоки этих звезд дождем лили свой свет с прозрачно-черного, таинственно-глубокого неба. Медленно двигался длинный караван, в полном безмолвии, но из пленных никто не спал. Наконец на далеком востоке забрезжил первый холодный серый свет, предвестник рассвета, и бледные, растерянные лица путников казались страшными при этом странном свете.

Весь день их мучила и томила жара, ужасный нестерпимый зной африканской пустыни; теперь же пронизывающий холод причинял им новые мучения. Арабы укутались в свои бурнусы и завернули в них даже свои головы; пленникам же нечем было прикрытия; они сжимали руки и дрожали от холода. Особенно страдала от холода мисс Адамс, кровообращение ее было вялое, бедняжка дрогла, как изнеженная комнатная собачонка, выгнанная ночью на мороз, – дрогла до слез.

Стефенс снял с себя куртку и накинул ее на плечи бедной мисс Адамс, сам же он ехал подле Сади и все время неумолчно болтал или тихонько насвистывал какой-нибудь напев для того, чтобы уверить ее, что ему было несравненно теплее и лучше без куртки, в одном жилете, но эта демонстрация была слишком усиленной, чтобы не казаться неестественной. Тем не менее он, быть может, действительно менее других ощущал ночной холод так как в нем горел священный огонь и какая-то странная, никогда еще не испытанная им радость зарождалась где-то в глубине его души и незаметно примешивалась ко всем горестным событиям этого дня: так, ему было положительно трудно решить, было ли это приключение для него величайшим несчастьем или же величайшим благополучием в его жизни.

Там, на «Короско», молодость, красота, привлекательность и милый нрав Сади заставляли его сознавать, что в лучшем случае он может надеяться быть терпимым ею. Но здесь он сознавал, что может ей действительно на что-нибудь пригодиться, что она с каждым часом все более и более привыкала обращаться к нему, как мы обращаемся к нашему естественному покровителю, отцу, брату или мужу. И сам он начинал сознавать, что за жалкой, сухой оболочкой делового человека в нем таился еще другой, сильный и надежный человек, в котором билось сердце и пробудилась душа, – и он почувствовал некоторое самоуважение, которого раньше не испытывал. Правда, он прозевал свою молодость, но теперь она возвращалась к нему, как прелестный цветок.

– Я начинаю думать, что все это вам очень нравится, мистер Стефенс, – сказала Сади с горечью.

– Не скажу, чтобы очень, хотя, во всяком случае, я не пожелал бы остаться в Хальфе, зная, что вы здесь!

Это был первый и самый смелый намек на его чувства, который он себе позволил до сих пор, и девушка взглянула на него с невольным удивлением.

– Мне кажется теперь, что я всю жизнь была очень скверной девочкой, – сказала Сади немного погодя. – Мне самой всегда жилось хорошо, я никогда не думала о том, что другие могут быть несчастны, а это происшествие с нами как-то сразу заставило меня серьезнее взглянуть на вещи, и теперь, если я вернусь когда-нибудь отсюда, то буду лучшей женщиной, более серьезной, более сердечной.

– И я буду другим, лучшим человеком, – подтвердил ее мысль мистер Стефенс, – я полагаю, что именно с этой целью и приходят к людям несчастья. Посмотрите, как в эти тяжелые минуты проявились и сказались все хорошие душевные качества в наших спутниках. Возьмем хотя бы бедного мистера Стюарта! Ведь мы бы никогда не узнали, какой это был благородный и сильный духом человек, какой удивительный стоик! А супруги Бельмонт! Разве не трогательно видеть, как они, беспрестанно думая друг о друге, совершенно забывают о своем личном горе, опасности и невзгодах, – как даже самое горе перестает казаться им горем потому только, что они вместе?! А полковник Кочрейн, который там, на «Короско», казался всем чопорным, несколько бессердечным сухим человеком, каким благородным, отважным и великодушным показал он себя здесь. Как самоотверженно вступается он за каждого! А Фардэ, смотрите, он забыл все свои предрассудки, он смел как лев… Право, мне кажется, что это горе только сделало всех нас лучше, чем мы были, что оно послужит нам во благо!

Сади глубоко вздохнула.

– Да, – сказала она, – если все это кончится и благополучно, если эти несчастья скоро окончатся. Но если это продолжится еще недели и месяцы и затем окончится смертью, то я право, не знаю, где мы воспользуемся тем благом, которое вынесли из этого несчастья? Ну, предположим, что нам бы удалось спастись, мистер Стефенс. Скажите, что бы вы сделали?

Юрист с минуту призадумался, но так как его профессиональные инстинкты были еще живы в нем, то он ответил:

– Я бы прежде всего рассмотрел, на каких основаниях и против кого можно возбудить дело, против ли организаторов экскурсий туристов, предложивших утес Абукир, когда это сопряжено с таким риском, против ли египетского правительства, не охраняющего надлежащим образом своих границ, или против халифата. Это будет в высшей степени интересный процесс. А вы, что сделали бы вы, Сади?

Он впервые опустил обычное, требуемое приличиями, слово «мисс», но девушка была настолько озабочена своими собственными думами, что даже не заметила этого.

– Я буду добрее к другим, буду сочувственнее, я постараюсь дать кому-нибудь счастье в память тех тяжелых минут, которые мне пришлось пережить здесь! – сказала Сади, как-то особенно прочувствованно и вместе с тем вдумчиво.

– Но вы же всю свою жизнь только и делали, что давали счастье другим, – возразил Стефенс, – вы это делаете помимо своей воли!

Полумрак южной ночи как будто придавал ему смелость, он говорил теперь то, что едва ли бы решился сказать днем при ярком свете.