Емельян Ярмагаев - Приключения Питера Джойса Страница 21

— Ни в коем случае! — отшатнулся Уриэл. — Ни одного лишнего дня в Плимуте — так приказали члены компании: ведь им приходится платить за каждые сутки стоянки. Что делать, Питер, научи!

— Молчать и ждать. Ты слышал — до Азорских островов у нас есть время. Иди в каюту, отдыхай и предоставь мне все остальное.

Мой однокашник махнул рукой и поднялся по трапу на корабль. А ко мне что есть духу мчался Бэк. По его лицу за десять ярдов было видно, что он несет важное сообщение.

— Вас ждут в гостинице, мистер Джойс. Все наши в сборе. Встали на молитву. Дело только за вами.

Вот как бывает: человеческая жизнь вдруг дает крутой зигзаг — и пахарь, оторванный от плуга, оказывается в гостинице. Тут и боль расставания с обжитой землей, и вера, которая движет горами. Мужчины, женщины, старики, дети, даже кошки и собаки — все, кого изверг из своих недр Стонхилл, — сгрудились в тесном холле плимутской гостиницы «Королевский лев». Здесь же были их узлы и мешки, в которых уместилась вся непраздно прожитая жизнь — как мало места, оказывается, она занимает! Посреди холла, стены которого были облеплены печатными листами с балладами, оставалось свободное пространство, и в нем стоял стул. Тихий ропот при моем появлении смолк, и настала такая тишина, как перед выносом покойника. Суровый голос из задних рядов:

— Может ли брат наш Джойс порадовать нас известием, что все готово к отплытию? Ибо томимся мы здесь в тоске и праздности уже неделю, а сказано: положив руки на плуг, не оглядывайся вспять.

Я сказал, что завтра на заре быть отплытию, если не переменится ветер.

— Слава всевышнему!

— Теперь слово напутствия… Брат Бланкет, просим вас.

На середину вышел коренастый мужчина лет пятидесяти — бывший церковный староста и мельник. Он не был рукоположен и не имел священнического сана, но пуританская община выбрала его своим лектором-проповедником [76] вместо преподобного Рокслея.

Томас Бланкет знал, что восходит на пост духовного вождя колонии, он давно мечтал о нем — его дубленое жесткое лицо покраснело. По правде сказать, я побаиваюсь его мрачной пастырской уверенности в том, что все сущее греховно, включая кошек и мышей. На своей мельнице Том Бланкет мог конечно карать тех и других, — но каково доверить ему не мельницу, а людей?

Как подобает пуританскому оратору, Том начал с чужого текста — раскрыл в библии главу двадцать шестую Второзакония:

— «Египтяне худо поступали с нами и притесняли нас…»

— Притесняли! — с горечью повторили в толпе.

— «…и возопили мы к господу богу отцов наших… И вывел нас господь из Египта рукою сильною и мышцею простертою…» — с особым значением читал Бланкет.

— Аминь! — стоном отозвалась толпа.

Оратор с сильным чувством дочитал про то, как господь привел свой народ в некое место, где текут молоко и мед. Неважно, что приложение древнееврейской истории к британским делам начала семнадцатого столетия выглядело странновато: библия служила стонхильцам чем-то вроде печатного руководства во всех делах и придавала их исходу из Англии смысл неоспоримой праведности. Даже Уорсингтон — и тот был бы тронут, видя, как простирают руки к проповеднику женщины и старики, как на залитых слезами лицах выступает блаженная улыбка надежды на Обетованную Землю. Неизвестно откуда вырос тощий приятель Бланкета, стал рядом и, воздев руки к потолку, начал кликушествовать: «О дух, ко мне снизошедший! Вижу чело твое озаренное…»

Есть что-то нечистое в этом соединении подлинного чувства толпы с притворными завываниями пуританских ясновидцев. Все они, по-моему, жулики или истерики. Я — уроженец Кента, где произрастают не только яблоневые сады, но и великие мятежники. И честное слово, я страшусь утраты английским народом чувства юмора, справедливости и здравого смысла.

Пошли дела житейские. Меня забросали вопросами, среди них и такими: не греховно ли, ввиду святости дела, совместное проживание мужей с женами на корабле? Допустимо ли соединить на одной палубе свободных и законтрактованных? Я предложил представить себе вместо холла гостиницы равный ему по площади спардек корабля — среднюю палубу — и посоветовал подумать: каким способом на столь малой площади отделить овец от козлищ? Подействовало.

Почему-то всех вдруг обуяла тревога насчет примет, поверий и знамений. Их на нашем старом острове столько, что хватит замостить дорогу в ад и еще останется для райской прихожей. Толковали, что нельзя отплывать в пятницу, нельзя и в понедельник, и тринадцатого числа, что надо опасаться некоторых тварей с человеческой головой и хвостом рыбы: из воды ударят стрелой, утащат и сожрут. А то есть еще никсы или мермесы: увидишь, влюбишься — и навсегда останешься моряком. Кто-то видел, что на «Красивую Мэри» садились ласточки, — плохо! Срочно выбрали дежурную молитвенную пару: просить святого духа отвести беду.

К вечеру пришло известие, что в местной часовне пуритане нашли какую-то икону, сожгли ее публично, заодно разгромили и часовню. Узнав, что в гостинице «Королевский лев» остановились актеры, несколько благочестивейших стонхильцев вломились к ним и во имя чистоты нравов учинили такую драку, что небу жарко стало.

Словом, пора было отплывать.

Глава III

Ружье заряжают пулями, карман — монетами. Хорошо заряженный карман стреляет дальше ружья. Зато отдача из кармана гораздо чувствительнее ружейной.

В солнечное утро 28 июля 1636 года стонхильцы вместе с провожающими вышли на плимутскую набережную. Том Бланкет обратился к своим и призвал их проститься с родиной. Что после этого началось! Люди один за другим падали на колени, набирали в горсть родной земли и бережно прятали ее в мешочки на груди; старухи жадно целовали эту землю, дети испуганно следили за взрослыми. Мужские и женские голоса составили нестройно бормочущий хор, слова в нем перемежались со стонами и всхлипываниями.

— Храни ее господь, нашу милую землю!

— Прости меня, Англия, многогрешного сына твоего!

— Господи, дай счастья моей стране…

— Том, Анна… дети, где вы? Поклонитесь ей: ведь навсегда ее покидаете!

Умолк ругатель-штурман, притихли матросы, и, сняв колпак, застыл на месте старый боцман, точно впервые на его глазах вершилось печальное дело расставания с родиной. Нервная спазма схватила мое горло, и я поспешно ушел в отведенную мне на шканцах [77] каморку, где окном служил открытый порт стоявшей там пушки. Во всем этом предприятии была и моя доля, — а страшно ведь сознавать, что участь почти двухсот человек, какова бы она ни была, дело и твоих рук! Молиться? С богом у меня очень неопределенные отношения: до богохульств поэта Марло [78] я не дошел, но веры алмазной твердости, с какой шел на плаху сэр Томас Мор, мне не дано.