Генри Хаггард - Жена Аллана Страница 23

Так шли недели, и я все лучше узнавал свою любимую. Часто я задумывался над тем, не обманывает ли меня нежное чувство к ней и бывают ли на самом деле женщины столь милые и очаровательные, как она. Быть может, одиночество научило ее такой глубине чувства, такому благородству? А долгие годы жизни наедине с природой придали особое изящество, то самое, какое мы находим в раскрывающихся цветах и расцветающих деревьях? Не у потоков ли, непрерывно стекающих со скал у ее дома, заимствовала она свой журчащий голосок? А нежность вечернего неба, под которым она так любила гулять, — не она ли легла тенью на ее лице? И не свет ли вечерних звезд отражался в ее спокойных очах? Во всяком случае, для меня она была воплощением грез, которые посещают во сне нас, грешных. Такой рисует ее моя память, такой надеюсь я снова увидеть ее, когда отлетит сон и придет пора исполнения желаний.

Наконец наступил день, — самый благословенный в моей жизни, — когда мы признались друг другу в любви. Все это утро мы были вместе, но после обеда мистер Керсон почувствовал себя так плохо, что Стелла осталась с ним. За ужином мы встретились снова, а после ужина она уложила спать маленькую Тоту, к которой очень привязалась, и мы вышли в сад, оставив мистера Херсона дремать на кушетке.

Ночь была теплая, и мы молча прошли по саду к апельсиновой роще и уселись на скале. Легкий ветерок осыпал нас дождем цветочных лепестков и далеко разносил их нежный аромат. Кругом царило молчание, прерываемое только шумом водопадов, который то затихал до слабого шепота, то громко звучал у нас в ушах, когда ветер менял направление. Луна еще не показывалась, но темные тучи, плывшие по небу над нами после недавнего дождя, блестели серебром.

Это означало, что она уже ярко светит за вершиной горы. Стелла тихим нежным голосом заговорила о своей жизни в Африке, о том, как она ее полюбила, как в уме ее одни идеи сменяли другие, какое представление составила она по прочитанным книгам о большом, вечно спешащем мире. Оно было достаточно странным; в нем были нарушены все пропорции, оно напоминало скорее мечту, чем действительность, мираж, а не реальный облик вещей. Большие города, и особенно Лондон, возбуждали ее воображение. Ей было трудно представить себе толчею, шум и спешку, густые толпы мужчин и женщин, чуждых друг другу и лихорадочно гоняющихся под пасмурным небом за богатством и наслаждениями, топчущих друг друга в лихорадке конкуренции…

— К чему все это? — серьезно спросила она. — Чего они ищут? Жизнь так коротка, зачем же они тратят годы попусту?

Я сказал, что в большинстве случаев их подгоняет суровая необходимость, но ей было трудно понять меня. Живя среди полного изобилия, на плодородной земле, она, видимо, не могла осознать, что миллионы людей не в состоянии изо дня в день утолять свой голод.

— Никогда не захочу туда поехать, — продолжала она. — Я бы до смерти удивилась и испугалась. Жить так — противоестественно. Бог поселил Адама и Еву в саду и хотел, чтобы дети их жили так же в мире, в любви к прекрасному. Вот как я понимаю идеальную жизнь. Другой мне не надо.

— Однажды вы как будто сказали мне, что иногда чувствуете себя одинокой… — сказал я.

— Да, — простодушно ответила она, — но то было до вашего приезда. Теперь я больше не чувствую себя одинокой, моя жизнь идеальна — идеальна, как эта ночь.

В этот миг из-за вершины горы вышла полная луна, и лучи ее далеко осветили туманную долину. Они сверкали в воде, переливались на равнине, забирались в потаенные расщелины между скалами, словно окутывая прекрасные формы природы серебряной фатой, сквозь которую таинственно просвечивала ее красота.

Стелла взглянула на уходившие вниз террасы долины. Потом повернула голову и посмотрела на исчерченный шрамами лик серебристо светившей луны. И наконец обратила свой взор ко мне. На лице ее лежала красота этой ночи, аромат этой ночи был в ее волосах, тайна этой ночи сверкала в ее прикрытых ресницами очах.

Она взглянула на меня, я взглянул на нее, и в наших сердцах расцвела любовь. Мы не проронили ни слова, слов у нас не было, но мы медленно приблизились друг к другу, пока губы не прижались к губам в знак вечной любви.

Она первая нарушила священное молчание и заговорила изменившимся голосом, тихим и идущим от самого сердца. Он действовал на меня, как негромкие аккорды арфы.

— О, теперь я понимаю, — сказала она, — теперь я знаю, почему мы одиноки и как можем избавиться от своего одиночества. Теперь я знаю, что вызывают в нас красота неба, журчание воды и аромат цветов. Во всем звучит голос Любви, хотя мы этого не понимаем, пока услышим его. Но стоит его услышать, как загадка разгадана и врата наших сердец раскрываются…

Пойдем домой, Аллан. Пойдем, прежде чем рассеются чары, чтобы в любой беде, которая может на нас обрушиться, будь то скорбь, смерть или разлука, нас всегда спасало от отчаяния воспоминание об этом чудном миге. Пойдем, дорогой, пойдем!

Я поднялся как во сне, все еще держа ее за руку. При этом мой взгляд упал на что-то белое в листве апельсинового дерева подле меня. Я ничего не сказал, но всмотрелся попристальнее. Ветерок шевелил листья, свет луны на мгновение ярко осветил белый предмет.

То было лицо Гендрики — женщины-бабуинки, как называл ее Индаба-Зимби. На нем была написана такая ненависть, что я вздрогнул.

Я ничего не сказал. Лицо исчезло, и тотчас же я услышал, как в скалах за нами залаял бабуин.

Мы пересекли сад, и Стелла вошла в центральную хижину. Я увидел Гендрику, стоявшую в тени подле двери, и подошел к ней.

— Гендрика, — сказал я, — зачем ты следила в саду за мной и мисс Стеллой?

Она оскалилась так, что зубы ее засверкали в лунном свете.

— Разве я не следила за ней все эти годы, Макумазан? И неужели перестану из-за того, что белый бродяга пришел ее украсть ? Зачем ты целовал ее в саду, Макумазан? Как смеешь ты целовать ту, кого мы почитаем как Звезду?

— Я поцеловал ее потому, что люблю ее и она любит меня, — сказал я в ответ. — Какое тебе дело до этого, Гендрика?

— Потому что любишь ее… — прошипела она. — А я не люблю мою спасительницу от бабуинов? Я такая же женщина, как и она, а ты — мужчина. В краалях говорят, что мужчины любят женщин сильнее, чем женщины женщин. Но это ложь, хотя и верно, что когда женщина любит мужчину, она забывает про другую любовь. Разве я этого не видела? Я собираю для нее цветы — прекрасные цветы, забираюсь за ними на скалы, куда ты никогда не решился бы за мной последовать. Ты же срываешь цветок апельсинового дерева в саду и подаешь ей. А она что делает? Берет цветок, прячет его на груди, а моим цветам дает увянуть. Я окликаю ее — она не слышит меня, занятая своими мыслями. Но вот ты что-то шепнул вдалеке от нее, она услыхала и улыбнулась. Прежде она иногда целовала меня. Теперь целует эту белую пискуху, которую ты принес, — потому что… — принес ее ты. О, я все вижу, все. Ты крадешь ее у нас, крадешь для себя, а те, кто любил ее до твоего прихода, уже забыты. Берегись, Макумазан, берегись, а не то я отомщу тебе. Ты ненавидишь меня, считаешь полуобезьяной. Что ж, я жила с бабуинами, а они умны — да, они горазды на всякие штуки и умеют делать такое, чего не можешь ты; я же умнее их, ибо восприняла мудрость белых людей, и я говорю тебе: «Ступай осторожнее, Макумазан, не то упадешь в яму».