Константин Паустовский - Бригантина, 69–70 Страница 23

Набережная сейчас пустынна, лишь кое-где на скамейках, по-южному светлых, уперших в асфальт свои литые ножки, посиживают в безмятежном, я бы сказал, курортном ничегонеделании немолодые мужчины и женщины, да еще пройдет юноша в клетчатой распашонке, закинув за спину фотоаппарат на узком ремешке, или же купальщица с темными от воды волосами, в ярком сарафане, открывающем загорелую спину.

На реке буксир тянет бесконечный плот, бежит белый катерок.

Волга выглядит серой, матовой, местами на ее поверхности протянулись длинные косые полосы, где вода дробится и поблескивает.

Мы идем по набережной с архитектором Борисом Васильевичем Гнедовским. Один из руководителей здешней реставрационной мастерской, он показывает мне древности Ярославля. При этом нельзя не вспомнить «Прогулки Пьера Нозьера по Франции» Анатоля Франса. Там есть такие слова: «Разве города не те же книги? Чудесные книги с картинками, на которых изображены наши предки».

Только что мы побывали в бывшей Толчковской слободе. В старину там жили ремесленники, выделывавшие красную юфть. Для выделки юфти нужны дубильные вещества, и в слободе работали специальные мельницы — толчеи, где толкли дубовое корье. Отсюда будто бы и название пошло — Толчковская.

В 1671 году жители слободы предприняли строительство храма во имя Иоанна Предтечи. Строило церковь все население — иные жертвовали деньги, иные работали на постройке. Строили шестнадцать лет.

Когда я увидел это здание, мне прежде всего представился его строитель — ярославский рабочий человек, живший без малого триста лет тому назад. Речь идет не только о каменщиках, кровельщиках и живописцах, но и о тех, кто по отношению к ним был как бы хозяином, заказчиком, потому что толчковские кожевники и дубильщики были, мне думается, одного круга людьми со здешними строительными рабочими, одних с ними воззрений, вкусов, пристрастий… К слову сказать, в те времена ремесло считалось искусством, и летописец именует занятие слобожан «художеством толчевным».

Все это пришло на мысль не сразу, так как в первое мгновение, что называется, дух заняло от зрелища вставшей перед нами стены — исполинского кирпичного прямоугольника. Пять могучих полукружий алтарных, вытянутых в ряд, были вписаны в этот прямоугольник и как бы несли на себе устремленную вверх плоскость. Высоко над нею — «поглядеть заломя голову», как сказал в подобном случае Аввакум, — круглилось множество различной величины маковиц, из которых одни были уже позолочены, а другие темнели за обрешеткой лесов.

Я отошел чуть в сторону, и мне открылась выдумка мастера.

Он поставил вровень с основным кубом храма два боковых придела, похожих на четырехгранные башни, — так образовалась огромная алтарная стена и тем достигнуто было впечатление величественности.

От одного придела к другому, с трех сторон окружая здание, тянулась широкая и несколько приземистая закрытая галерея — паперть. К галерее примыкали три выносных крыльца под крутыми и острыми двускатными кровельками, склоны которых внизу были будто надломаны и ниспадали пологими козырьками. Здание начиналось на земле этими разбежавшимися в стороны крыльцами, массивными галереями, выпуклостями алтарей; оно уходило ввысь, в небеса, собранными в пучки пятиглазиями приделов, кучно поставленными барабанами мощного центрального пятиглавия.

Багровая громада освещена была солнцем. Железное кружево подзоров и коньков сквозило под стрехами кровель и на гребнях крылец. Кирпичный узор тройного ряда кокошников лепился по карнизам приделов. Оконные наличники, глубокие, похожие на квадратные рамы ширинки и расположенные поясами колонки выделялись на плоскости стен пышным рисунком. Голубым, зеленым и синим поблескивали поливные изразцы.

В XVII веке, когда строилась эта церковь, Ярославль славен был мастерами, искушенными в живописном, чеканном и резчицком ремесле, хорошо знавшими искусство делать селитру, изразцы, клей, ковать железо и дубить кожи. Можно только пожалеть, что мы не знаем их так близко, как неунывающего резчика и столяра из Кламси, с которым нас подружил Ромен Роллан, как весельчака Буффальмако, флорентийского живописца из рассказа Анатоля Франса. Два эти характера и еще Уленшпигель, сын угольщика из города Дамме во Фландрии, вспомнились мне потому, что они были людьми почти одного времени, одного сословия и одного духа с хитрыми в своих искусствах ярославцами, которых народное присловье, кстати сказать, называет красавцами, песенниками, чистотельцами и лукавцами.

Рассуждая о старинных ярославских мастерах, мы вошли с Борисом Васильевичем в галерею. Здесь было просторно и пусто. Стены этой обширной паперти, порталы дверей, ведущих внутрь храма, своды и оконные откосы были расписаны фресками или орнаментом. В желтоватом пыльном свете пестрели краски — коричневые, золотисто-охристые, синяя, белая и голубая. С первого взгляда все это казалось сплошным ковром, такой убористой была рука живописца, потом я стал различать отдельные картины, повествовательностью своей напомнившие мне лубок, увидел и орнамент, похожий на те узоры, какими в старину украшали сундуки, ткани, прялки… Сюжеты фресок сродни были сказке, фантастическому приключению, нравоучительной истории, и я подумал, что жителям слободы, когда они большими семьями неспешно прогуливались по паперти или же сидели на кирпичных скамьях, устроенных вдоль стен, эти затейливые картинки служили чем-то вроде нашего кинематографа.

Я далек был от наивной мысли считать толчковских ремесленников атеистами, но и мистиками, религиозными фанатиками их едва ли можно назвать, и это прежде всего подтверждает сооруженная ими веселая церковь. Дети своего времени, они, конечно, построили божий дом, однако материалисты по самой сути своей, сработавшие на своем веку множество дивных вещей, к тому же склонные к озорству жизнелюбцы и острословы, сочинившие не одну скабрезную побасенку о слугах божьих, они позаботились тут не только о боге, но и о собственных удобствах. Чтобы убедиться в последнем, достаточно заглянуть на эту паперть с ее большими окнами и расписными скамейками, вернее, сплошной скамьей, кирпичные ножки которой сделаны в виде балясинок, подпирающих фестоны из плоского фигурного кирпича. Да ведь это не столько паперть — преддверие храма, сколько некий общественный центр, своеобразный клуб. В слободе едва ли было другое такое место, где бы можно сообща обсудить мирское дело, потолковать с приятелями, развлечься, высмотреть невесту, попировать всей общиной в праздник.

Мой спутник напомнил мне, что именно в XVII веке, когда толчковские ремесленники построили эту большую церковь, в северных деревнях, слободах и посадах, не столь уж далеких от здешних мест, сложился обычай собирать общественные собрания и совершать публичные акты в так называемых церковных трапезных, — где исстари устраивались по праздникам мирские пиры. Могло быть, что и просторная эта паперть служила трапезной. И не так уж далек я был от истины, когда вообразил, что собиравшиеся здесь люди мало чем отличались от тех своих современников и соседей, которым один из епископов того времени предписал, чтобы они в церковных трапезных «для всяких своих земских и мирских дел сходов не чинили и меж собою великие раздоры и мятежи, и неподобные матерные брани и бои не были, и по праздникам молебных пив не носили бы и в трапезе не пили бы».