Евгений Немец - Медный гусь Страница 24

— Ну, теперь ты вылитый менкв! — сказал Недоля и засмеялся, Лис скривился и тут же застонал.

— Очи целые? Видишь меня? — спросил Семен Ваську.

— Вижу, — буркнул в ответ стрелец.

— Удивляюсь я тебе, Вася, — принялся отчитывать товарища Недоля. — За мелочовкой в огонь полез. Совсем ум-разум растерял?

— Копейка к копейке, вот тебе и штоф водки! — огрызнулся Лис.

— Деньги те вогульским бесам жертвовались, думаешь, за здорово живешь они с тобой делиться станут? — не успокаивался Игнат.

— Отстань!

— К стругу воротимся, я тебе рожу медвежьим салом намажу, заживет быстро. Ну а бороду сам отращивай, — постановил Семен и пострадавшего оставил.

Пресвитер на Васькину возню даже внимания не обратил. Он стоял лицом к костру, успокоенный и степенный, неподвижный, как престол, только в его глазах алыми бликами прыгало пламя беснующегося костра.

— Степан, завтра надобно тут часовенку справить, — обратился он к подошедшему сотнику.

Мурзинцев поймал языком левый ус, но сдержался, ответил ровно:

— Некогда, владыка. Ежели мы на днях вогулов не нагоним, прощай, Медный гусь. На обратном пути поставим. Все, возвращаемся!

Отец Никон недовольно засопел, но промолчал.

Отряд покинул остров и цепью потянулся через разлив к белобоким холмам. Шли молча, устало, желая поскорее добраться до стругов и завалиться спать. Памятуя о менквах, по сторонам смотрели настороженно, заряженные ружья держали наизготовку, но, как и предсказывал Рожин, чудища так и не появились. Порох и пули Пономареву не вернули, но Игнат уступил товарищу саблю, и всю дорогу Прошка держался за ее рукоять, как за оберег, от малейшего шороха или всплеска выхватывая клинок.

Сотник, замыкающий строй, часто оглядывался и видел, как над островом все гуще сбивалось облако черного дыма, в безветрии густого и обособленного, как грозовая туча среди ясного неба. Там в православном огне корчилась священная вогульская береза. И тогда Мурзинцев, уставший, издерганный, не спавший два дня, чувствовал, что точно так же этот поход за ускользающим шайтаном беспроглядной копотью заволакивает его душу. Товарищи по оружию гибли или отставали, как Хочубей; стены родной казармы, где нет демонов и все по-христиански правильно и понятно, неумолимо отдалялись, а Медный гусь убегал, не давался, и сотник понятия не имел, возможно ли его догнать? И в этой мрачной неизбежности Мурзинцеву вдруг открылось, что из всего отряда только Алексей Рожин изначально знал, на что они идут. А осознав это, Мурзинцев поклялся себе отныне полагаться на слово толмача, как на Господни заповеди. Потому что полагаться больше было не на что.

Елизарово

У стругов отряд ждали гости из Самаровского яма — дьяк Петр Васильевич Полежалый и шестеро ямщиков с ним. Вести они принесли тревожные. Яшка Висельник шел на двух стругах с ватагой в полтора десятка душ. Ведомый струг лиходеев самаровские дозоры ядрами разбомбили, воров с него полонить не стали, добили в воде. На судне Яшки троих выбили. Сами потеряли одно судно и четверых мужиков. Яшка же, будто с водяным побратался, стругом правил так искусно, что ни фальконеты, ни пищали его не достали, выкрутился, увел судно. Полежалый гнал его, пока смеркаться не начало, верст пятнадцать за Белогорье прошли, потом вернулся, чтобы Мурзинцеву эти новости поведать.

— Ну а вы? — закончив свой рассказ, спросил дьяк. — Нашли, чего хотели?

— Опоздали, — отозвался сотник. — Пуста кумирня.

— Стало быть, тебе вслед за Яшкой на север путь держать, — заключил Полежалый. — Дрянь дело.

— Не то слово, — согласился Мурзинцев. — Сколько с ним людей осталось?

— Четверо.

— Отчего ж вы их не нагнали? — удивился Рожин. — У вас же на два весла больше.

Совет держали вчетвером: дьяк Полежалый, сотник, Демьян Перегода и Рожин.

Мурзинцев, как и обещал, выдал стрельцам водки, и теперь они вкупе с ямщиками у костра угощались. Васька Лис с лоснящимся от медвежьего жира лицом и куцым клином опаленной бороды взбодрился, рассказывал-заливал мужикам, как они с Недолей да Божьим словом отца Никона от лешего оборонялись, как Прошка болвана застрелил да как он мордой угодил в костер. Мужики похохатывали, языками цокали, и вместе с ними смеялся и Прошка, пьяненький, живой, успокоенный. Пресвитер тоже был там, слушал Ваську с отеческой улыбкой, сушил у костра сапоги и рясу. Семен Ремезов уже спал. У костра он навалил лапника, завернулся с головой в одеяло, лег и уснул крепким здоровым сном, и ни мужицкий гогот, ни дикие события прошедшего дня его сну помехой быть не могли.

— Ветер по реке пускался попутный, — пояснил дьяк. — А у Яшки на корме пушка. Шарахнул картечью, парус нам порвал, рей перебил. Мы ход и потеряли. Да и струг у него добрый, по воде лебедем бежит.

Полежалый кивнул на реку, там рядом с тобольским стругом стояло на якоре судно самаровского дозора. Часть рея длиной чуть больше метра безвольно висела на собранном парусе.

— То верно, — подтвердил Демьян Перегода. — Я видел, как Яшкин струг прошел. Хорошо бежит, ладно.

— Что дальше делать будем, Степан Анисимович? — спросил Рожин.

Мурзинцев в задумчивости пальцами лоб тер, с ответом не торопился.

— Демьян рассказал мне, что с вами на реке приключилось, — задумчиво произнес Полежалый. — В жизни бы в такое не поверил, но вон бедолага не врет.

Дьяк оглянулся на укрытое епанчой тело Ивана Никитина, добавил:

— Я теперь и в шамана твоего, Рожин, поверить готов…

— Что нам остается делать… — произнес, наконец, сотник. — Дальше идти, вогулов догонять, воров бить. Никого неволить не буду, завтра утром всех, кто воротить хочет, отпущу.

— Мы товарища вашего заберем, схороним, как православный обычай требует, — тихо сказал Полежалый. — Завтра вернемся, пробитый струг достанем, залатаем и в Самаровский отбуксируем. На обратном пути заберешь.

— Благодарствую, Петр Васильевич. Век не забуду, — сказал Мурзинцев.

— Брось, — отмахнулся дьяк. — То малость. Мог бы еще чем помочь, сделал бы с радостью. Тебе теперь Яшку опасаться надобно. Я его до Березова гнать не могу, все ж таки у меня ямщики, а не пехота.

— И на том спасибо, — от себя поблагодарил Рожин.

— Ну и ладно. Нам выступать пора, — постановил Полежалый, поднимаясь.

— Куда ж вы, на ночь глядя? — удивился Перегода.

— Мужиков дома жены ждут, волнуются, — с усмешкой ответил дьяк. — А на реке не заплутаем, ямщики на то и ямщики, чтобы каждый завиток реки знать.

Перегода печально вздохнул, Мурзинцев угрюмо молчал, Рожин оглянулся на реку, чтоб на товарищей не смотреть. Их жены не ждали, растрепанные бабы и шумная детвора не бежали каждое утро к пристани высматривать возвращающиеся суда — не вернулись ли часом мужья и отцы? Но теперь и казармы Тобольского гарнизона казались путникам родным домом, с их суетой солдатской службы, ржанием лошадей, звоном колоколов Софийского собора и гомоном простолюдья у купеческих лавок. И двух недель не прошло, как струги отчалили от Тобольского причала, а казалось, будто случилось это в незапамятные времена, а может, и в другой жизни.