Вера Хенриксен - Сага о королевах Страница 25

Начался новый год — тысяча шестьдесят первый от Рождества Христова.

Последний раз я писал X ante Cal. Jan.[17] и только сегодня могу наконец вновь вернуться к записям, не нарушая никаких заповедей Божьих.

Встреча с рабом Кефсе была для меня неожиданной. Я стал относиться к нему, как к постороннему человеку. Хотя все его мысли и желания были мне хорошо известны.

Вся его жизнь представляла собой искупление вины. Он жил по правилам, установленным святым Коломбой для своих монахов. Монах «никогда не должен думать, как ему того хочется, и никогда не должен уступать своим желаниям. Если его используют и причиняют страдания, он должен молчать и терпеть».

И Кефсе пытался жить, как подобает одинокому монаху:

Один,Без помощи людской,Иду к желанной смерти.Ничтожен я и мал,И путь мой грешен,Но мысли все устремленыК Нему.

Так жил Кефсе. Сам себя обрек он на нужду и голод, думая, что делает это во имя Иисуса Христа.

И тем не менее не нашел он в страданиях утешения, как предсказывал святой Коломба. Он уподобился маленьким детям, которые «сидели на площади и кричали своим товарищам по играм: Мы играли для вас на флейте, а вы не хотели танцевать; мы пели для вас печальные песни, а вы не хотели плакать».

Ниал не хотел ни плясать под дудку Кефсе, ни плакать над его печальными песнями.

Десять лет пытался я усмирить свою гордыню — и не смог.

Я успел переписать только несколько листов, когда в дверь постучали. Я крикнул, что дверь не заперта, и в трапезную вошел Бьёрн, раб. Он остановился перед столом.

— Тебе надо отдышаться, Бьёрн, — сказал я. — присядь.

— Ты действительно так считаешь?

— Я тебя не понимаю. Почему ты думаешь, что я не могу пригласить тебя за стол?

— А если кто-нибудь войдет? — спросил Бьёрн, нерешительно усаживаясь за стол.

Я понял, что он не хотел доставлять мне лишних неприятностей.

— Я сам выбираю себе друзей, — мягко сказал я. — И если кому-то они не нравятся, это их дело.

Он внимательно посмотрел мне в лицо.

— Кем ты был, пока не очутился в рабстве? — спросил Бьёрн. — Ведь ты был не просто хёвдинг, а очень важный хёвдинг. Это видно по твоим действиям.

— Все может быть, — медленно ответил я, — но вот ты, Бьёрн, ты же ведь родился здесь?

Мне было очень стыдно, но я почти ничего не знал о своих товарищах по несчастью.

— Да, я родился рабом, — ответил Бьёрн, — и на моем веку тут, в Хюсабю, сменилось четыре конунга и пять епископов.

— Каких конунгов и каких епископов? — тут же заинтересовался я.

— Олав Шведский бывал здесь довольно часто. А потом, после его смерти, сюда частенько наведывался конунг Энунд. А с ним королева Гуннхильд. Свейн сын Ульва, король данов, жил здесь, когда ему пришлось покинуть свою страну. И конунг Энунд, что правит сейчас в Свитьоде, тоже был в Хюсабю частым гостем.

Я задумался. Свейн сын Ульва был вторым мужем Гуннхильд. Церковь признала их брак незаконным и заставила Свейна отослать жену.

Так значит, Гуннхильд с Энундом жили в Хюсабю, а Свейн приезжал к ним в гости. А о том, как велика была любовь между Гуннхильд и Свейном, рассказала мне сама королева. Свейн женился на дочери Энунда еще при жизни последнего. Одна из наложниц Свейна убила соперницу и даже не была за это наказана. Я задумался, когда была убита жена Свейна — до или после смерти Энунда. И сколько времени прошло до его нового брака с Гуннхильд.

— О чем ты думаешь? — просил Бьёрн.

— Свейн сын Ульва был женат на королеве Гуннхильд. После смерти короля Энунда.

— Да. Хотя даже при жизни Энунда все замечали, что они неравнодушны друг к другу, — Бьёрн помолчал и нерешительно добавил:— А сейчас они сплетничают о тебе и королеве Гуннхильд.

Я это подозревал.

— А что они говорят? — поинтересовался я.

— Что королеве нужен мужчина в той же степени, что и тебе — женщина. Все заключают пари, сколько времени пройдет до того дня, как вы окажетесь в супружеской постели.

— А у нее было много мужчин? — против своей воли спросил я.

— Насколько я знаю, нет. Только конунги Энунд и Свейн. — Он помолчал и осторожно спросил:— Ты на меня не сердишься, что я тебе это рассказываю?

— Нет-нет, что ты. Но ведь ты не сказал, каких епископов ты видел на этом дворе.

— Во времена Олава Шведского первым епископ был Сигурд.

Поговаривают, что он был святым. Но лично мне больше нравился Торгаут, который сменил Сигурда. А после Торгаута у нас долго не было нового епископа. Зато потом появился Осмунд, но он жил не здесь, а в Скаре. А затем Адальвард. А сейчас вот Эгин, что живет в Далбю.

— О Торгауте я никогда раньше не слышал, — ответил я. — Но я знаю, что Осмунд сейчас живет у конунга Энунда в Свитьоде. Он считает себя и епископом Скары, но архиепископ придерживается другого мнения. А епископ Эгин по праву считается человеком архиепископа.

— Ты хочешь сказать, что епископы Эгин и Осмунд враждовали? — поинтересовался Бьёрн.

— Думаю, да.

— Я не совсем понимаю…— с удивлением сказал Бьёрн. — Но это, наверное, потому, что я простой раб.

Я понял, что Бьёрн сразу сдавался, когда оказывался перед какой-нибудь загадкой.

— Что ты не понимаешь?

— Епископ Торгаут называл Христа господином мира и покоя. Так как же он сам может враждовать с другим епископом?

— Это действительно сложный вопрос.

Бьерн с облегчением вздохнул.

Но я уже начинал понимать, как мне следует ответить Бьерну.

— А какой был епископ Торгаут? — спросил я.

— Святой человек.

— Что ты имеешь в виду?

— Он одинаково хорошо относился ко всем прихожанам и не делал различия между богатым и бедным, свободным и рабом. Олаву Шведскому это не нравилось, и он отослал епископа.

— В Саксонию?

— Да, если это его родная страна.

Я не спрашивал, как долго Торгаут пробыл епископом в Хюсабю. Рабам трудно вести отсчет времени. Дни и годы сливаются для них в один долгий кошмар. Годы считает только свободный человек.

— Ты многому научился у епископа Торгаута, — заметил я.

— Да, — оживился Бьёрн. — Торгаут называл всех рабов своими братьями и сестрами. У него всегда было для нас время. И когда мы задавали ему вопросы, он понятно отвечал на них.

— Тора тоже знала епископа Торгаута?

Он кивнул:

— Да, осталось только двое — она да я, кто помнит епископа Торгаута. А другие не могут в это поверить. Я думал…— он помолчал, а затем решительно продолжал, — Ведь ты священник. Я подумал, что ты бы мог поговорить с людьми, ответить на их вопросы, и тогда, быть может, они станут больше понимать. Говорить же со священником Рудольфом совершенно бесполезно. Когда его о чем-то спрашивают, он считает, что мы либо ведем себя дерзко, либо задаем глупые вопросы.